Идеал христианской любви. Христианская любовь

Протоиерей Владимир БАШКИРОВ, магистр Богословия

Я уже собирался закончить наши беседы о семье и воспитании и перейти к другим не менее интересным этическим темам, как вдруг сразу несколько человек попросили подробнее остановиться на разных проблемах семейной жизни, например, взаимоотношениях между супругами. И, конечно же, на очень деликатном и тонком вопросе — о любви в семье. Тема эта — неоднозначная, у нее – две стороны, которые нужно было бы разделить. Как священник я хотел бы поговорить сначала о понимании любви в христианстве, а затем перейти к одной из ее конкретных форм – супружеской любви, иначе многие моменты останутся просто непонятными.

Слово любовь, наверное, самое употребляемое в человеческом лексиконе всех времен! Но однозначного ее определения нет. Каждый из людей мечтает о своей любви, большой и настоящей. И почти всегда такая мечта терпит крах, а причина одна. Думают о чувственной любви, о влечении телесном, о красоте тела, силе, здоровье, т. е. о чисто плотских переживаниях.

В культе такой любви не хотят, к сожалению, видеть очевидные факты, что человек – существо смертное, что молодость быстро проходит, что здоровье слабеет и ветшает, что подобная любовь очень скоро угасает и нередко обращается во взаимную неприязнь, а то и ненависть.

Христианская культура говорит о совершенно ином характере любви. Она заложена в самую природу человека, и есть ничто иное как «общение друг с другом, нужда друг в друге и забота друг о друге» .

Обратите внимание. Здесь — совершенно иное отношение к любви. Ее чувственный аспект уходит, и его место занимает доброе отношение к ближнему и забота о нем. Это чувство постепенно возводит человека к такому нравственному состоянию, когда он видит в другом себе подобном не средство, а цель своих земных трудов. Святитель Василий Великий прямо так и говорит:

«Любовь к ближнему имеет то свойство, что ищет не своих выгод, но выгод любимого к пользе душевной и телесной» .

А Нил Синайский, известный подвижник 5 века, сказал как-то по поводу любви совершенно потрясающие слова:

« В любви….каждый свои страдания «передает» всем другим, но и от других «принимает» их страдания. Так нося бремена друг друга, христиане исполняют «закон Христов» .

Конечно, такое отношение к ближним должно быть непринужденным и добровольным. Это — как бы естественная норма взаимоотношений в христианской среде, и потому св. Иоанн Златоуст мог сказать:

«Любимый для любящего – то же, что он сам. Свойство любви таково, что любящий и любимый составляют уже как бы не двух отдельных лиц, а одного человека» .

Мы уже несколько раз употребили слово «ближний», и я подумал, а неплохо было бы точнее рассмотреть его смысл. О ближнем в Новом Завете говорится много, причем чаще всего, со значением «брат». Употребляемое здесь греческое слово «adelf`os» — брат, множ. число «аdelfo`i» – братья или брат и сестра, означало первоначально связь по физическому рождению. Христианство влагает в этот термин абсолютно новый смысл, и «adelf`os » уже у ранних христианских писателей означает человека вообще, независимо от его происхождения и религиозно-нравственного состояния .

Но такое «братство» возможно только там, где есть религиозные и нравственные отношениях к Богу – Отцу небесному и Сыну Божию — Христу.

Вот один пример из Евангелия от Матфея.

« А я говорю вам, — поучает Христос, -что всякий гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; а кто скажет брату своему «рака» — пустой человек – подлежит синедриону, а кто скажет безумный, подлежит геенне огненной. Итак, если ты принесешь дар твой к жертвеннику, и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником, и пойди прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой» (Мф. 22-23).

На первый взгляд, любящий жертвует собой, своими личными интересами, а что же остается ему? Оказывается, в предмете своей любви он обогащается общей более полной и совершенной жизнью. Страдают только временные и маловажные элементы земной жизни, а его личность возвышается и обретает вечность, ведь «любовь, — по словам апостола Павла, — никогда не престает» (1. Кор. 13, 8) .

Получается, что плодотворна и перспективна только жизнь, основанная на самопожертвовании и самоотречении. А эгоизм и самолюбие, не допускающие самоограничения, бесплодны, и даже гибельны. Этой истине учит Сам Христос словом и примером Своей собственной жизни:

« Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил Вас. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15, 12-14) .

Такое самоотречение — необходимое условие вечной жизни:

«Любящий свою душу погубит ее, а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную»- читаем мы в Евангелии от Иоанна (Ин. 12, 25) ,

Размышляя над этими словами Спасителя, Ефрем Сирин, известный в христианском мире подвижник поэт и богослов 4-го века (+373) , заметил как-то

«Кто не возлюбит ближнего, тот не узнает, как любит самого себя, а значит, не будет знать, как нужно относиться к самому себе» .

Уже хорошо известный нам святой епископ Феофан Затворник со свойственным ему юмором говорил о христианах:

« Любовь – это форменная одежда христиан, по которой их можно отличать от нехристиан. Не надень генерал своей форменной одежды, никто и подумает, что он генерал. Так и в нас, — не имей кто любви, никто, умеющий различать, не признает его христианином: ни Бог, ни ангелы, ни святые. Люди хотя и будут звать его так, но в этом не будет истины» .

Такая форменная одежда любви пригодилась бы и каждому из нас, только хорошо было бы ее примерить, да посмотреть, где она не подходит, и где ее надо подогнать, ушить или, наоборот, расшить.

Примечания:

1. Зарин С. М. Указ. соч. С. 480. « Заповедь Божия о любви, — комментирует он эти слова св. Василия Великого, — к ближним имеет целью только развить, усовершенствовать и преобразовать эти «семена», вложенные в самую природу человека, — сообщить им не только истинно- нравственный, самоотверженный характер, но и освятить их высшим религиозным чувством. По словам св. Иоанна Златоуста, заповедь Божия направлена к тому, чтобы людям пребывать в мире друг с другом; только при этом условии» вся жизнь» христианина «хороша» (Там же).

2. Там же. С. 483.

3. Там же. С. 484.

4. Там же.

5. Там же. С. 486.

6. Там же. С. 485.

7. Толкование посланий св. апостола Павла к Колоссаем и к Филимону. Епископа Феофана. М., 1862. Репринт. С. 196-197.

Что такое истинная христианская любовь , правильно ли мы ее понимаем? – Как оказалось, эти вопросы актуальны сегодня как никогда.

Невозможно переоценить важность любви в христианстве: "Не вдаваясь в подробный анализ догматики христианства, не касаясь земной жизни и Богочеловеческой Личности его Основателя, не обращаясь также к истории Церкви – его хранительницы и распространительницы, мы можем охарактеризовать нашу религию одним словом, исчерпывающим ее догматическую и нравственную сущность в той мере, в какой она по воле Божьей нам открыта: слово это – Любовь... Ничего подобного мы не находим ни в какой другой религии" (Михаил (Мудьюгин) архиеп. 1995, с.31). Понятно, что по другому и не может быть для религии, в которой "Бог есть любовь" (1 Ин. 4. 16), а основные ее заповеди заключаются в любви к Богу (Мф. 22. 37) и в любви к своим ближним (Мф. 22. 39).

Но в русском языке разные типы мирской любви, вплоть до самых плотских, также называют любовью, как бы смешивая этим их с любовью истинной, божественной. Эта языковая проблема существует и в психологии, и в педагогике, и в философии, и во всех культурообразующих дисциплинах и направлениях, да и просто в нашей повседневной жизни.

В плане терминологического неразличения различных видов любви русский язык не одинок – подобная же ситуация наблюдается и во французском языке. Но, например, в английском есть уже два соответствующих термина, хотя традиция их обоюдного использования постепенно исчезает: "В моем поколении детей еще поправляли, когда мы говорили, что "любим" ягоды; и многие гордятся, что в английском есть два глагола – "love" и "like"... но у нас теперь все чаще говорят про все: "I love". Самые педантичные люди то и дело повторяют, что они любят какую-нибудь еду, игру или работу" (Льюис. 1998, с.210).

В греческом же языке можно найти по крайней мере уже четыре основных слова для обозначения любви (сторгия, филио, агапе, эрос). Они существовали и в греческом языке времен земной жизни Иисуса Христа, и их анализ по текстам Нового Завета интересен и важен с богословско-психологической точки зрения (кроме того, мы расширим и дополним выводы этого анализа, применив их к некоторым злободневным проблемам современности). Остановимся кратко на каждом из этих слов.

Стeргос, греч. στεργος, есть нежное, сердечное отношение, привязанность, главным образом, родителей к детям, или детей к родителям. В Новом Завете это слово встречается редко и не в прямой форме, например, с отрицанием: αστοργος – нелюбовный, бессердечный, лишенный чувства любви (Рим. 1. 31; 2 Тим. 3. 2); или в составе с другим словом: φιλοστοργος – нежно любящий (Рим. 12. 10).

Слово "агапао" (αγαπαω) имело наиболее возвышенный смысл из всех относящихся к любви слов. Оно обозначало: любить (бескорыстно и самоотверженно), желать добра, ценить. Это любовь, в которой проявляется готовность служить людям и помогать им. Это наиболее конструктивный в личностном плане вид любви, ибо таинственным образом дело обстоит так, что чем больше личность отдает, тем более она остается самой собой (Вальверде. 2000, с.366).

Именно это понятие употребляется в подавляющем большинстве евангельских мест для обозначения любви Бога к человеку и любви человека к Богу или другим людям.

Приведем наиболее важные их них:

– "Нет больше той любви (αγαπην), как если кто положит душу свою за друзей своих" (Ин. 15. 13);

– "Как возлюбил (ηγαπησεν) Меня Отец, и Я возлюбил (ηγαπσα) вас" (Ин. 15. 9);

– "Заповедь новую даю вам, да любите (αγαπατε) друг друга; как Я возлюбил (ηγαπησα) вас, так и вы да любите (αγαπατε) друг друга" (Ин. 13. 34);

– "Я говорю вам: любите (αγαπατε) врагов ваших" (Мф. 5. 44);

– "возлюби (αγαπησεις) Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим" (Мф. 22. 37);

– "возлюби (αγαπησεις) ближнего твоего, как самого себя" (Мф. 22. 39);

– "Ибо так возлюбил (ηγαπησεν) Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного" (Ин. 3. 16);

– "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви (αγαπην) не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий" (1 Кор. 13. 1) (и все последующие стихи о любви);

– "Ибо весь закон в одном слове заключается: люби (αγαπησεις) ближнего твоего, как самого себя" (Гал. 5. 14);

– жена "спасется через чадородие, если пребудет в вере и любви (αγαπη) и в святости с целомудрием" (1Тим. 2. 15);

– "Мужья, любите (αγαπατε) своих жен, как и Христос возлюбил (ηγαπησεν) Церковь и предал Себя за нее" (Еф. 5. 25);

– "Кто любит (αγαπων) брата своего, тот пребывает во свете, и нет в нем соблазна" (1 Ин. 2. 10);

– "Бог есть любовь (αγαπη), и пребывающий в любви (αγαπη) пребывает в Боге, и Бог в нем" (1 Ин. 4. 16).

В полном смысле этого слова можно сказать, что христианство явилось именно как откровение о любви , но такой любви, какой еще никогда прежде не знал мир. Эту любовь явил Собой Бог-Сын: "Любовь являет нам Свою тайну на Кресте, раскрываясь как Жертва, когда искупительный путь Господа предстает пред нами в виде превосходящих всяческое разумение страданий и унижений, вобрав всю немощь человеческой природы, чтобы растерзать на Кресте Послушания смерть" (Сидорова. 1999, с.45).

Слово "филео" (φιλεω) обозначало: любить, относиться по-дружески, испытывать привязанность, питать чувства, и, даже, целовать. Отсюда и произошло понятие "филиа" (φιλία) – любовь, привязанность, дружба. Оно имело широкое и часто не очень дифференцированное употребление: от дружбы с товарищем до любви к пищевым деликатесам. Кроме того, φιλία означает любовь в смысле естественной склонности, в виде аффекта с оттенком непроизвольности – в отличие от понятия αγαπη, где на первый план выступает момент именно свободного избрания объекта любви (Зарин. 1996, с.370-371).

В тексте Нового Завета это слово используется в различных подобных значениях: друг, приятель (Лк. 16. 9; Ин. 15. 13; Деян. 19. 31; Иак. 4. 4 и др.), целовать (Лк. 7. 38; 7. 45; 15. 20; 22. 48; Мф. 26. 48) (в том числе и предательский поцелуй Иуды), любить есть (Мф. 11. 19), любить предвозлежание на пиршествах (Мф. 23. 6), сребролюбие (Лк. 16. 14; 1 Тим. 6. 10; 2 Тим. 3. 2), самолюбие (2 Тим. 3. 2), любящий спорить (1 Кор. 11. 16), любящий первенствовать (3 Ин. 1. 9), любящий удовольствия, сластолюбивый (2 Тим. 3. 4), любящий неправду (Откр. 22. 15), не любящий добра (2 Тим. 3. 3). Глубоко символично, что филическая "любовь" Иуды аналогична его поцелую, который и обозначается через филический синоним: "Предающий же Его дал им знак, сказав: Кого я поцелую (φιλησω), Тот и есть, возьмите Его" (Мф. 26. 48).

Филическая любовь неправильна и в отношении самого себя : "любящий (φιλων) душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную" (Ин. 12. 25). Если по евангельскому слову (Мф. 22. 39) ближнего нужно возлюбить (αγαπησεις) как самого себя, то, безусловно, здесь предполагается, что и себя надо любить именно любовью агапической ; это подтверждается и тем, что такое негативное качество, как самолюбие , обозначается именно филически (2 Тим. 3. 2).

В евангельском словоупотреблении, правда, имеется и несколько исключений , в которых филическая любовь употребляется в возвышенном контексте, прилагаясь даже к Иисусу Христу и Богу, и на это, конечно же, нельзя закрывать глаза. Приведем соответствующие цитаты:

– "Ибо Отец любит (φιλει) Сына и показывает Ему все, что творит Сам; и покажет Ему дела больше сих, так что вы удивитесь" (Ин. 5. 20); но во всех параллельных местах к этому библейскому стиху (Ин. 3. 35; Ин. 17. 26; Мф. 3. 17; Мф. 17. 5; 2 Пет. 1. 17) любовь Отца к Сыну выражается только в агапической форме;

– "Кто не любит (φιλει) Господа Иисуса Христа, анафема, маранафа" (1 Кор. 16. 22); но сам Иисус Христос в отношении к Себе других говорит именно о агапической любви (Ин. 8. 42; 14. 15; 14. 21; 14. 23; 21. 15); этому же примеру следуют и апостолы в отношении к Христу (Гал. 5. 6; Еф. 6. 24; Евр. 6. 10; 1 Пет. 1. 8; 1 Ин. 4. 19; 1 Ин. 5. 1); кроме того филическая любовь к Христу никак не отрицает любви агапической, а является предыдущей ее ступенькой, тогда слова ап. Павла (особенно их особый категоризм ) можно понять так, что если кто-то из христиан не любит Господа хотя бы простой, доступной каждому, филической любовью, то дело весьма плохо и требует наказания и исправления; что мысль апостола именно такова, или имеет подобную направленность, показывает и то, что сразу после этого он говорит именно о агапической любви: "Благодать Господа нашего Иисуса Христа с вами, и любовь (αγαπη) моя со всеми вами во Христе Иисусе" (1 Кор. 16. 23-24), как бы подавая этим личный пример и призывая к такой же агапической любви;

– "Кого Я люблю (φιλω), тех обличаю и наказываю. Итак будь ревностен и покайся" (Откр. 3. 19); в остальных местах Откровения, где говорится о любви, используется именно агапическая форма (Откр. 1. 5; 2. 4; 2. 19; 3. 9; 12. 11; 20. 8), филическая же любовь появляется в виде любви к неправде: "А вне – псы и чародеи, и любодеи, и убийцы, и идолослужители, и всякий любящий (φιλων) и делающий неправду" (Откр. 22. 15).

Таким образом, как нам кажется, наличие этих мест абсолютно ничего не меняет в оценке филической любви в ее отношении к любви агапической: ни количественно (три раза из почти двухсот случаев словоупотребления, что составляет всего 2 % – а остальное приходится на агапические формы), ни качественно-содержательно, поскольку предполагает возможность другого толкования. Поэтому эти исключения еще больше подтверждают общее правило, кроме того нельзя не учитывать, что их наличие может обуславливаться и ошибками переписчиков текстов, которые, опять же, могли не обращать специального внимания на разделение в употреблении близких по смыслу глаголов любви, тем более, что филическое словоупотребление было широко распространено как в обычной, повседневной жизни, так и в культурной среде, философских текстах и т. д.

С точки зрения концептуального анализа слов филиа и агапе в Новом Завете особенно интересен диалог между Иисусом Христом и ап. Петром (Ин. 21. 15-17), внутренняя подоплека которого стала практически непонятной при переводе на русский язык:

"Когда же они обедали, Иисус говорит Симону Петру: Симон Ионин! любишь ли ты Меня больше, нежели они? Петр Иисус говорит ему: паси агнцев Моих.

Еще говорит ему в другой раз: Симон Ионин! любишь ли ты Меня? Петр говорит Ему: так, Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя. Иисус говорит ему: паси овец Моих.

Говорит ему в третий раз: Симон Ионин! любишь ли ты Меня? Петр опечалился, что в третий раз спросил его: любишь ли Меня? и сказал Ему: Господи! Ты все знаешь; Ты знаешь, что я люблю Тебя. Иисус говорит ему: паси овец Моих".

Дело в том, что и в первом, и во втором вопрошании Иисуса Христа используется именно слово "агапас" (αγαπας), а в соответствующих ответах ап. Петра – слова "фило" (φιλω). Таким образом, оба раза Иисус Христос спрашивает ап. Петра, любит ли он его любовью бескорыстной и самоотверженной ("агапической"), а в ответ слышит общие утверждения о любви обыденной ("филической").

Священник Максим Козлов в специальной работе, посвященной "Глаголам любви в Новом Завете", наоборот считает, что филия – более близкая любовь, чем агапе, и на нее Петр не имел права, после отречения (Козлов Максим свящ. 1995, № 2, с.32). Это, как нам кажется, не совсем верно, ибо, во-первых, последовательное использование ап. Петром филического глагола любви (а значит, и его "право" на соответствующую любовь) в данном диалоге никак не отрицается самим Христом (наоборот, при этом Петр благословляется "пасти овец" Христовых), во-вторых, любовь-филиа не столько более близкая , сколько более простая и заземленная, своеобразная "любовь-дружба", в отличие от возвышенной любви-агапе (Малков. 1997, с.53-54).

Кроме того, дело здесь не только в значениях "глаголов любви", но и в способе их конкретного текстуального употребления. Конечно, нужно учитывать, что в реальности диалог между Иисусом Христом и ап. Петром происходил либо на древнеарамейском, либо на смеси последнего с общенародным греческим ("койне"), но это никак не снимает проблемы того, а что же, собственно, хотел сказать именно этим текстом написавший его по-гречески ап. Иоанн (который как раз хорошо знал и греческий язык, и греческую культуру).

Приведем схематичную структуру этого диалога с точки зрения употребляемых глаголов любви (указывая в скобках их греческие формы):

1) вопрос – агапаc (αγαπας); ответ – фило (φιλω) (Ин. 21. 15);

2) вопрос – агапаc (αγαπας); ответ – фило (φιλω) (Ин. 21. 16);

3) вопрос – филеис (φιλεις); ответ – фило (φιλω) (Ин. 21. 17).

Тогда общую мысль ап. Иоанна можно выразить приблизительно так: 1) Христос спрашивает ап. Петра о самоотверженной любви, той самой, которой нужно возлюбить (αγαπησεις) Бога и своего ближнего (Мф. 22. 37, 39); в ответ же Он слышит, что ап. Петр любит Его близкой, но заземленной филической любовью – слово "филио" нередко в греческом языке обозначало и просто дружбу, хорошее отношение и т. д.; то есть, заостряя ситуацию, Христос спрашивает о готовности умереть за Него, ибо нет большей той любви (αγαπην), как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15. 13), а слышит в ответ, что к Нему питают дружеские чувства; 2) и второй раз Христос вопрошает о том же, но уже усиливая значимость вопроса, что выражается уже в самом факте его повтора; Петр отвечает также – он не улавливает этих тонкостей или не особенно обращает на них внимание; 3) поэтому не удивительно, что "Петр опечалился" при третьем его вопрошании – он то думает, во-первых, что отвечает верно, и во-вторых, что отвечает на один и тот же вопрос; но при третьем вопрошании, и это принципиально важно, использован не глагол агапас, а фило – Христос идет навстречу используемому Петром языку, но при этом как бы вопрошает: "так все-таки ты меня не агапас, а фило?"; и в третий раз Петр отвечает одинаково, но теперь уже подтверждая вопрос Христа о филичности своей любви; но Богу дороги и те крупицы любви, которые в нас есть, или которые мы не можем осознать и выразить – и это делает понятным, почему после каждого вопрошания Христос благословляет Петра на его служение другим ("паси овец Моих"), ибо только в таком служении и будет очищаться любовь филическая и взращиваться настоящая агапическая любовь.

И, наконец, слово "эрос" (ερως) употреблялось для обозначения следующих явлений: желание, стремление, страсть к кому-либо, страстная любовь. В нем явно прослеживался половой оттенок, а в настоящее время оно употребляется практически только в физиологическо-сексуальном смысле.

В Новом Завете мы не нашли ни одного употребления слова эрос (ни его производных), при этом мы пользовались электронной формой древнегреческого Textus Receptus и помощью греческо-русских словарей Нового Завета (где отражены все слова, встречающиеся в греческом тексте всего Нового Завета). И это "молчание" Нового Завета говорит очень о многом: скорее всего здесь можно предполагать специальное и сознательное дистанцирование от такого общеупотребимого и широкого используемого в древнегреческой философии и культуре термина, но имеющего неприемлемый для христианства контекст (подробнее о котором мы скажем дальше).

Для сравнения, к примеру, в одном платоновском диалоге "Федр", мы просматривали его в греческо-русском параллельном издании (М.: Прогресс, 1989), эрос и производные от него слова встречаются около 153 раз, филео – 62, а агапе – один раз (с.19). Тенденция опять же на лицо, но с прямо противоположным знаком, чем в христианстве.

Об этой особенности текстов Платона философы, конечно же, знали. Так, например, Владимир Соловьев объяснял это так: "Греческий язык не беден на речения, обозначающие любовь, и если такой мастер мысли и слова, как Платон, не пользуется терминами φιλία, αγάπη, στοργή, а говорит именно: Ερως – выражение, относящееся и к низшей, животной страсти, то ясно, что вся противоположность в направлении этих двух душевных движений – стихийно-животного и духовно-человеческого – не упраздняет реальной общности в их основе, ближайший предмет и материал. Любовь, как эротический пафос – в высшем или низшем направлении, все равно – непохожа на любовь к Богу, на человеколюбие, на любовь к родителям и к родине, к братьям и друзьям, – это есть непременно любовь к телесности, – и спрашивается только – для чего ?" (Соловьев. 1913, с.229). И далее: "Так как Платон собственную задачу Эрота определяет как рождение в красоте , то ясно, что его задача не разрешается физическим рождением тел к смертной жизни – в чем нет красоты, – и что он должен обращаться на возрождение или воскресение этой жизни к бессмертию. Последнего Платон не говорит, но именно с этим умолчанием связано и то, что его теория любви есть прекрасный махровый цветок без плода" (там же, с.230). О последующей критике Платона, в том числе и Соловьевым, мы еще скажем дальше, здесь же достаточно отметить, что если христианство принесло и истинное избавление от смерти и истинное бессмертие , то оно реально претворило в жизнь все лучшее и возможное, о чем Платон и другие философы и не мечтали. Но при этом "никто не вливает вина молодого в мехи ветхие" (Мк. 2. 22), и при описании своего нового откровения христианство старалось не использовать старый философский язык, отягощенный многими языческими предрассудками и мифологемами, что мы и видим на примере понятия эрос .

Что же тогда в контексте и первого, и второго можно сказать по поводу использования в некоторых современных философских и богословских текстах такого, например, словосочетания как "божественный Эрос", притом по отношению к Богу-Отцу, Иисусу Христу или Св. Духу? Так, например, Д. С. Мережковский (1866-1941) писал: "Странно говорить о тайне божественного Эроса в наши содомские дни; но без нее ничего не поймешь в Европе-Содоме..." (Мережковский. 1992, с.169). Наши дни, по их половой распущенности, и в самом деле недалеки от содомских, но при этом еще хуже, если здесь появляется "божественный Эрос". И далее Мережковский пишет: "Тайна божественного Эроса... открывается нам или откроется когда-нибудь в Божественной Троице... вечно-мужественное – в Отце, вечно-женственное – в Духе Матери... а сочетание этих двух начал – в Сыне" (там же). Таким образом, непосредственным следствием "божественного Эроса" явилась идея двуполости, андрогинизма Сына – идея, которая критиковалась христианством, но всячески использовалась гностиками и всякими еретическими движениями.

О "божественном Эросе" писал и известный русский философ Борис Петрович Вышеславцев (1977-1954), например в книге "Этика преображенного Эроса" (Вышеславцев. 1994, с.47,70). Кроме очевидного влияния психоанализа, здесь сказалось и более глубокое, и более сильное влияние – древнегреческого платонизма .

Если до Платона миром управляли боги, стихии, числа, то согласно философии Платона миром управляет Эрос . И если частично правы и те, которые протестуют против современной сексуализации Эроса, то вдвойне правы те, которые к "метафизическим глубинам" Эроса подходят с критической духовной меркой.

Кто же он, этот "великий гений", как его называл Платон? – Эрос "нечто среднее между богом и смертным" (Пир. 202 е), благодаря ему возможно все, что относится к жертвоприношениям, таинствам, заклинаниям, пророчеству и чародейству. Он искусный чародей, колдун и софист (203 е). Он отец наслаждения, нежности, неги, любовного стремления и вожделения. Он оказывается соблазнителем на оргийные исступления, он манит в беспросветную мглу дионисийских экстазов. Да не дух ли это соблазна, прельщения, уловляющий всех красотою и телесными чарами? – Чем это не "блудный бес, вкрадывающийся незаметно в душу, тонко и дальновидно соблазняющий" (Лосев. 1993, с.683)?

Не менее чем эрос известна и можно сказать знаменита платоновская идея или концепция андрогина .

Напомним основные платоновские мысли на эту тему из его диалога "Пир". В первую очередь необходимо остановиться на самом описании мифа об андрогине: "Когда-то наша природа была не такой, как теперь, а совсем другой. Прежде всего, люди были трех полов, а не двух, как ныне, – мужского и женского, ибо существовал еще третий пол, который соединял в себе признаки этих обоих; сам он исчез, и от него сохранилось только имя, ставшее бранным,– андрогины, и из него видно, что они сочетали в себе вид и наименование обоих полов – мужского и женского" (Платон. Т. 2. 1993, с.98). Внешне же такие люди выглядели так: "тело было округлое, спина не отличалась от груди, рук было четыре, ног столько же, сколько рук, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно одинаковых; голова же у двух этих лиц, глядевших в противоположные стороны, была общая, ушей имелось две пары, срамных частей две" (там же).

Эти перволюди питали великие замыслы, они даже пытались совершить восхождение на небо, чтобы напасть на богов. И вот Зевс и прочие боги стали совещаться, как поступить с ними, и не знали как быть: убить их – тогда боги лишатся почестей и приношений от людей; но и мириться с таким бесчинством тоже было нельзя. Боги долго думали и наконец Зевс придумал следующее: "Кажется, я нашел способ и сохранить людей, и положить конец их буйству, уменьшив их силу. Я разрежу каждого из них пополам, и тогда они, во-первых, станут слабее, а во-вторых, полезней для нас, потому что число их увеличится. И ходить они будут прямо, на двух ногах. А если они и после этого не угомоняться и начнут буйствовать, я рассеку их пополам снова, и они запрыгают у меня на одной ножке" (там же, с.99). Кстати, такие современные и широко распространенные явления как расщепление и утрата личности не похожи ли на второе зевсово разрезание? Но при выполнении задуманного плана, произошел невероятный казус: когда тела были таким образом рассечены пополам, каждая половина с вожделением устремилась к другой своей половине, они обнимались, сплетались и, страстно желая срастись, умирали от голода и вообще от бездействия потому что ничего не хотели делать порознь (там же). Пожалев людей, Зевс придумывает другое устройство: он переставляет вперед срамные их части, которые до того были у них обращены в ту же сторону, что прежде лицо, так что семя они изливали не друг в друга, а в землю (там же). А дальше Платон пишет: "Итак, каждый из нас – это половинка человека, рассеченного на две камбалоподобные части, и потому каждый ищет всегда соответствующую ему половину. Мужчины, представляющие собой одну из частей того двуполого существа, которое называлось андрогином, охочи до женщин, и блудодеи в большинстве своем принадлежат именно к этой породе, а женщины такого происхождения падки до мужчин и распутны. Женщины же, представляющие собой половинку прежней женщины, к мужчинам не очень расположены, их больше привлекает женщины, и лесбиянки принадлежат именно к этой породе. Зато мужчин, представляющих собой половинку прежнего мужчины, влечет ко всему мужскому: уже в детстве, будучи дольками существа мужского пола, они любят мужчин, и им нравится лежать и обниматься с мужчинами" (там же, с.100).

Вот так "платоническая любовь"! Или как об этом пишет авторитетный исследователь античности А. Ф. Лосев: "Таким образом, педерастия и лесбийская любовь лежат в основании той самой речи в "Пире", которую принято считать одним из самых "поэтических" и "романтических" мест у Платона" (Лосев. 1993, с.854). Соловьев по этому поводу писал так: "При первом серьезном знакомстве с "Федром" и "Пиршеством", современный читатель должен испытывать некоторое смущение и недоумение. Натуральная подкладка эротических чувств и отношений здесь совсем не та, какая вообще принята за нормальную в современной жизни и литературе. Там, где у нас предполагается один ряд отношений, древние греки, испорченные азиатскими влияниями, допускали, по крайней мере, три... " (Соловьев. 1913, с. 223).

И здесь возможны два принципиально различных пути по отношению к "платонической любви". Во-первых, поскольку "особая половая ориентация" становится у нас все более "модной" – вслед за западной и, особенно, американской традицией – можно не придавать этому "большого значения" и считать, что все нормально. А самого Платона попробовать оправдать тем, что "из эротического ила, который, по-видимому втянул, но не мог надолго затянуть его душу, Платон вырастил... чистый цветок своей эротической теории" (Соловьев. 1913, с.224-225). – Но этого, если хоть немного здраво посмотреть на суть проблемы, не получится. И не потому, что яблоко все равно падает недалеко от яблони, а потому, что личные качества Платона, как автора диалога "Пир", уж менее важны, чем содержание и направленность самого диалога. И здесь уже не важно, что сам Платон, может быть, отвергал все физические формы половой любви, без различия ее видов, – как это утверждал В. Соловьев (там же, с.223-224). А дело в том, что сам платонизм, как это оказывается при его анализе, и по букве и по духу своего учения строится на однополой, и при том мужской, "любви" (Лосев. 1993, с.677). Поэтому не удивительно, что вся платоновская теория о небесной любви – Урании Небесной – есть "величайшее презрение к женщине и деторождению" (там же, с.854), ибо "любовь, рождающаяся от Урании, как и она сама, прежде всего, не имеет отношения к женскому полу, а только к мужскому – это-то и есть любовь к мальчикам" (Платон. Пир, 181с; перевод Лосева).

Неудивительно после этого, что "все самые вдохновенные, самые "чистые", самые "платонические" места о любви и любовном восхождении имеют в виду исключительно общение мужчины с мужчиною" (Лосев. 1993, с.854). Кстати, говоря о платоновском презрении к деторождению, можно указать и на самого Владимира Соловьева, у которого, по воспоминаниям хорошо его знавшей Е. И. Боратынской, было нездоровое отношение к деторождению, а беременная женщина производила на него очень неприятное впечатление (Лукьянов. Т. 3. Вып. 2. 1990, с.26), и это при всем при том, что к женщине и к женскому, как таковому, Соловьев относился весьма положительно. В конце концов и сам Соловьев, критически анализируя позднеплатоновские построения, должен был дистанцироваться от них и признать, что последнее платоновское изобретение – идеальная община – во взаимоотношении полов возвращается к дикому образу жизни по обычаю звериному (Соловьев. 1913, с.237). Последнее же свидетельствует о наличии подобных предпосылок и в учении "среднего" Платона, с его андрогинией и Афродитой Небесной. Воистину, можно применить к плодам учения Платона его собственные слова: "все, что Эрот ни приобретает, идет прахом..." (Платон. Т. 2. 1993, с.113; Пир 203 е).

Таким образом, сделаем промежуточный вывод, использование по отношению к Богу и духовным явлениям термина эрос неверно как по букве, так и по духу евангельских текстов и примыкающей к ним святоотеческой традиции.

Правда, этот термин в свое время широко употреблял Максим Исповедник – вслед за Дионисием Ареопагитом, или, вернее, Псевдо-Дионисием, так эти тексты по своим особенностям не могут принадлежать самому Дионисию Ареопагиту, а появились намного позже. Но Максим Исповедник делал это больше в отрицательном смысле – в пику древнегреческой традиции, которая широко пользовалась этим понятием, и для отстаивания "прав" на него и христианства. Но оно от этого не стало и в самом деле христианским понятием, что подтверждается не только всем последующим развитием христианского богословия (так его и не принявшим), но и сегодняшним широким его употреблением в нехристианских и антихристианских кругах.

Что касается использования понятия эроса у Псевдо-Дионисия, то оно еще раз показывает, насколько связанные с этим понятием идеи и сам язык их выражения далеки от святоотеческой традиции. В его работе "О божественных именах" мы можем найти следующий гимн эросу: "Назовем ли мы Эрос Божественным, либо ангельским, либо умственным, либо душевным, либо физическим, давайте представим Его себе как некую соединяющую и связывающую Силу, подвигающую высших заботиться о низших, равных общаться друг с другом, а до предела опустившихся вниз обращаться к лучшим, пребывающим выше" (Восточные отцы... 2000, с.285). И далее: "Мы назвали многие, из единого Эроса происходящие Его виды, перечислив их по порядку, как-то знания и силы пребывающих в мире и надмирных любовей, где превосходствуют, в соответствии с предложенной разумом точкой зрения, чины и порядки разумных и умственных видов эроса, вслед за которыми умственные-в-собственном-смысле-слова и Божественные стоят выше других поистине прекрасных тамошних видов эроса. Они подобающим образом у нас и воспеты. Теперь, вновь собрав их все в единый свернутый Эрос, давайте соберем и сведем из многих и их общего Отца, сначала слив в две из них все вообще любовные силы, которыми повелевает и предводительствует совершенно для всего запредельная неудержимая Причина всякого эроса, к каковой и простирается соответствующим каждому из сущего образом общая для всего сущего Любовь" (там же, с.285-286). Такие мысли и идеи без всякого удивления можно было бы встретить у Платона или у неоплатоников, но они ничем не похожи на христианскую новозаветную любовь-агапе. Псевдо-Дионисий почерпнул эту мудрость у своего учителя, некоего "святейшего Иерофея", на которого он постоянно ссылается, но о котором ни разу никто из святоотеческих авторов не упоминает (там же, с.245).

И в качестве общего вывода нашей работы можно отметить, что христианская антропология и психология, как нам кажется, вполне может обойтись и обходится и без "божественного эроса", и без андрогинизма, и без других подобных идей. Они не согласуются ни со святоотеческой традицией, ни с общим православным мировоззрением (как по его букве, так и, в еще большей степени, – по духу). Подробнее критике этих и других похожих идей мы уделили достаточно внимания в монографии "Основы христианской антропологии и психологии" (СПб.: Речь, 2007), к которой и отсылаем всех заинтересовавшихся этой проблематикой.

Более того, наличие подобных идей можно сравнить со своеобразной "лакмусовой бумажкой" (краснеющей от кислоты): то есть, там, где они присутствуют, с большой степенью вероятности возможен непорядок с духовным "кислотно-щелочным" балансом. Присутствие этих идей у каких-либо авторов (нехристианских или христианских) свидетельствует либо, в самом лучшем случае, об их малой осведомленности в святоотеческой традиции, либо, к сожалению, о сознательном их стремлении к "разномыслию" – при этом нехристианские авторы, как правило, и не скрывают своего противопоставления христианству, а христианские авторы апеллируют к тому, что они хотели чего-то "нового" и "интересного". Но последнее, как нам кажется, в конечном итоге оказывается не очень новым, ибо уже встречалось в разных ересях, и не настолько интересным, чтобы ради этого "интереса" нужно было поступаться истиной.

В качестве положительного результата нашего анализа укажем на возможность и необходимость более широкого использования агапического слова любви в современной богословской, педагогической и психологической литературе, например в виде словосочетаний "агапическая любовь" или "любовь-агапе" вместе со словосочетаниями "Божественная любовь", "истинная любовь" и другими аналогичными, чтобы по ассоциации смежности они соединялись между собой в одно смысловое поле. Это позволит, с одной стороны, более четко терминологически определять суть христианской любви, а с другой стороны, более четко и наглядно разграничивать и отделять ее от других форм любви, просто мирского, заниженного или, даже, деструктивного плана.

И в самое заключение хотелось бы отметить, что независимо от удачности или неудачности постановки проблем нами и в данной работе, подобная деятельность, безусловно, и возможна, и необходима, ибо ставит себе важнейшую и актуальнейшую задачу – выработку целостного христианского мировоззрения, куда, безусловно, христианская антропология и психология входят важной составляющей частью. Тогда решения различных антропологическо-психологических проблем, являются пусть не большими, но необходимыми кирпичиками, составляющими общее здание этого христианского мировоззрения.

ЛИТЕРАТУРА

Вальверде К. Философская антропология. Пер. с исп. М.: Христианская Россия, 2000.

Варнава (Беляев) еп. Основы искусства святости. Опыт изложения православной аскетики. В 4-х т. Нижний Новгород: Издание Братства во имя святого князя Александра Невского, 1997-1998 (т. 1 – 1998; т. 2, 3 – 1997; т. 4 – 1998).

Восточные отцы и учители Церкви V века. Антология. Сост., биогр. и библиогр. ст. иером. Илариона (Алфеева). М.: МФТИ, 2000.

Вышеславцев Б. П. Этика преображенного Эроса. М.: Республика, 1994 (Париж: YMCA-press, 1931).

Григорий Богослов. Собрание творений в 2-х т. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1994 (репр. переизд.: СПб., 1912).

Деяния Вселенских Соборов. В 4-х т. СПб.: Воскресение, 1996 (репр. переизд.: Казань, 1908).

Зарин С. М. Аскетизм по православно-христианскому учению. М.: Паломник, 1996 (репр. переизд.: Т. 1. Кн. 2. СПб.: Тип. В. Ф. Киршбаума, 1907).

Иоанн Златоуст. Полное собрание творений. В 12-и т. ТТ. 8-12. СПб.: Издание С.-Петербургской Духовной Академии, 1895-1906 (т. 8, 1902; т. 9, 1903; т. 10, 1904; т. 11, 1905; т. 12, 1906).

Козлов Максим свящ. "Глаголы любви" в Новом Завете // Альфа и Омега. 1995, № 2(5), с.21-36; № 3 (6), с.23-38.

Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М.: Мысль, 1993 (переизд.: М., 1930).

Лукьянов С. М. О Вл. С. Соловьеве в его молодые годы. Материалы к биографии. В 3-х кн. М.: Книга, 1990.

Льюис К. Любовь // Его же. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 1. М., 1998, с.203-278.

Малков П. Ю. "Любовь есть бесконечный Бог" (православное учение о любви) // Богословский сборник. 1997, № 1, с.42-78.

Мережковский Д. С. Атлантида – Европа: Тайна Запада. М.: Русская книга, 1992.

Михаил (Мудьюгин) архиеп. Введение в основное богословие. М.: Общедоступный Православный университет, 1995.

Платон. Собрание сочинений в 4-х т. М.: Мысль, 1993.

Сидорова С. Любовь Божественная и любовь человеческая. Размышления о Книге Иова // Альфа и Омега. 1999, № 4(22), с.33-45.

Соловьев В. С. Жизненная драма Платона // Его же. Собрание сочинений. 2-е изд. Т. 9. СПб., 1913, с.172-244.

Тертуллиан Квинт Септимий Флоренс. О душе. Пер., вступ. ст., комент. и указ. А. Ю. Братухина. СПб.: Издательство Олега Абышко, 2004.

Издание:

Зенько Ю. М. Евангельское понятие любви-αγαπη и актуальные проблемы христианской антропологии и психологии // Acta eruditorum. Научные доклады и сообщения. – СПб., 2007, с. 140-146.

В конце прошлого года Издательство Сретенского монастыря выпустило книгу «Пусть говорит Бог» - сборник бесед и писем греческих духовников. Предлагаем нашим читателям фрагмент этой книги - статьи архимандрита Андрея (Конаноса; род. 1970).

Отец Андрей - известный проповедник, в течение многих лет ведущий передачу «Невидимые переходы» («Αθέατα περάσματα») на радио Пирейской митрополии. Для чтения лекций о духовных проблемах нашего времени, о христианской жизни его приглашают во многие города Греции, Кипра и США; тексты его радиобесед публикуются ведущими православными сайтами разных стран, выходят отдельными сборниками.

Любовь, оскудевающая в нашем мире и неправильно понимаемая, - одна из главных тем лекций и бесед архимандрита Андрея.

Любить - желать блага другому

Каждому свое. То, что не нравится мне, совсем не обязательно не понравится никому. И напротив: вовсе не факт, что то, что нравится мне, обязательно понравится и тебе. Поэтому у нас есть право свободного выбора: что слушать, какую передачу, что любить, какую слушать музыку. Мы не в состоянии изменить других. Разве не так?

Но существует то, что должно объединять всех нас, несмотря на эти расхождения, различные взгляды и непохожесть друг на друга. Это любовь. И пусть она не иссякнет в наших душах. Пусть любовь всегда пребывает между нами и, словно соединяющая скрепа, удерживает нас вместе. Тогда мы не будем ощущать антагонизма ни в чем. Мы не станем враждовать ни с кем и ни по какому поводу в этой жизни. Ведь нас объединяют общая боль и общий враг: смерть. И общее стремление к жизни, воскресению, счастью и радости. Мы все, люди, в самом глубоком смысле связаны между собой через эти основополагающие понятия.

Давайте будем любить друг друга, несмотря на то, что мы разные. У каждого свой характер. Но что сказал Христос? «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Ин. 13: 35). Он не сказал, к примеру: так узнают все, что вы Мои ученики, если вы все слушаете одинаковую музыку, если вы все имеете одни и те же взгляды или живете одинаково. У каждого из нас собственный характер: у тебя один, у меня другой. Ведь и во время Божественной Литургии каждый молится по-своему: твоя душа ликует, моя умиляется, каждый переживает молитву по-своему. Разве не так? Но все мы во время Литургии чувствуем любовь. «По тому узнают все, - говорит Христос, - что вы Мои ученики, если имеете любовь между собой». Это самое трудное. Самое трудное - сохранить любовь.

Это самое трудное – любить. Это подвиг

А как? Как можно любить, если прежде этому не научиться? Любить трудно. Ты любишь? Любишь. Ты держишь в уме тех, кого любишь, и говоришь: «Я люблю его, люблю ее, питаю слабость к этому или к тому человеку, умру за того-то…» И это считается любовью. Все это мы называем одним словом - любовь. Сказать же по-настоящему «я тебя люблю» очень трудно. Это подвиг.

Любовь есть вершина. Она - преодоление, а не что-то повседневное и обычное. Где-то я прочел о старце, игумене монастыря. В обители готовились к хиротонии одного из монахов. Его уже рукоположили в диакона. В день хиротонии игумен вышел за монастырские ворота и ожидал почетного гостя - митрополита, который собирался прибыть на торжество, и других приглашенных официальных лиц. Мимо игумена в обитель входило множество людей. Простые верующие, монахи и другие. На следующий день, когда все закончилось, игумен собрал братию и сказал:

Мне, дорогие мои отцы, необходимо покинуть вас на некоторое время. Я должен уйти, чтобы лучше увидеть себя.

Зачем вам уходить от нас? Мы так вас любим!

Да, но вчера я кое-что осознал.

Что вы осознали, - спросили они, - геронда?

Когда я стоял у ворот и ждал гостей, прибывавших на хиротонию, то заметил, что, если заходил великоименитый человек, некое официальное лицо, я чувствовал, как мои руки становятся влажными от волнения. Когда же заходили простые паломники, мои руки оставались сухими, как обычно. Я по-разному реагировал на разных людей.

Да, - сказали они, - а что здесь такого? Разве это не естественно?

Быть может, это естественно для вас, но я, ваш пастырь, должен был бы уже научиться в своей жизни всех любить одинаково. И чувствовать себя равно комфортно с каждым. Любить всех и не бояться никого, не тушеваться перед одними и не быть смелым с другими. Я должен быть словно сердце Бога, пребывать в Боге. Поэтому я уйду ненадолго, чтобы лучше вглядеться в себя. Здесь, среди бытовых дел и управления, я разучился смотреть внутрь себя.

И он на время ушел из обители, чтобы вглядеться в себя, отыскать в себе ответы на вопросы: а любит ли он? и что он любит? прозрачен ли он для всех? искренен ли он со всеми? открыт ли он всем?

“Люблю” порой означает “я испытываю в тебе потребность”. И тогда это уже не любовь

К примеру, ты говоришь: я люблю. Но «люблю» порой означает «я испытываю в тебе потребность». И тогда это уже не любовь ради любви. Да, действительно, некоторые люди нам необходимы. Но это вовсе не означает того, что мы их любим. Любить - это желать блага тому, кого ты любишь. Заботиться о нем. Если я вижу, что в чем-то он может преуспеть, я желаю ему преуспеяния, даже если мне это «невыгодно».

Подумай так: «Я хочу, чтобы мой ребенок развивался, потому что я люблю его, и мне не важно, куда он отправится для этого. Пускай он едет учиться в любую страну мира, если хочет. Ведь я люблю его и желаю ему блага. А раз его благо - это расправить крылья и улететь от меня, я отнесусь к этому шагу с уважением. Потому что я его люблю. Но мне будет так его не хватать! Мои глаза не будут видеть его, мои руки не прикоснутся к нему, не приласкают, не обнимут. Моя кровинушка, дитя мое, не будет рядом со мной».

Когда ты любишь по-настоящему, ты, прежде всего, думаешь о том, кого любишь, о его благе. Это трудно. Вот что мне рассказал один молодой человек. Его отец очень хотел, чтобы сын поступил в университет. Он хотел этого «ради блага сына» (так он считал). Он ему говорил: «Я хочу, чтобы ты поступил. Я люблю тебя, мой мальчик. Мы говорим тебе это ради твоего же блага, мы беспокоимся о тебе». А юноша отвечал: «Ну разве я не делаю того, что могу? Делаю. Я постараюсь. Я приложу все усилия». Он старался, бедняга, готовился, но в конце концов провалился. Не прошел. И его отец в припадке гнева (ведь когда мы гневаемся, то порой открываем свое истинное лицо и выкладываем, что чувствуем на самом деле, показываем, кто мы на самом деле есть) ему говорит: «Ну все, пиши пропало! Ты будешь неудачником в жизни. Завтра я пойду на работу и что я скажу тем, чьи дети поступили? Дочь сослуживца по конторе поступила. Как я завтра покажусь им на глаза и скажу, что ты провалился?» Сын принял его посыл: «Мой отец всегда говорил, что любит меня, а теперь моя ценность в его глазах нивелировалась. Как только я не поступил, он сообщил мне, что меня не любит. Я срезался, и он уже сравнивает меня с дочерью сослуживца и попрекает тем, что ему завтра будет стыдно за меня на работе».

Но разве любовь ставит условия?! «Я тебя люблю, если ты поступишь», «я тебя люблю, если ты не заставишь меня краснеть». «Ну ладно тебе, - скажете вы, - мы же все равно любим нашего ребенка, не преувеличивай». Да, но ты ведь видел, что он сказал? «Как я завтра покажусь на глаза соседям? Что я скажу людям? Как я покажу истинное лицо своей семьи? И скажу о том, что мой сын в этом году не поступил?» А, собственно, что такого произошло? Неужели ценность человека проистекает из того, поступил ли он, имеет ли он диплом? Неужели для того, чтобы любить человека, нужно, чтобы он имел способности к наукам? Нет, мой дорогой. Я люблю человека, чем бы он ни занимался, как и нас любит Господь.

Я спросил одного ребенка: «Когда ты совершаешь грех, то как ты чувствуешь Бога?» И ребенок ответил: «Я чувствую, что Он смотрит на меня с удивлением, сожалением и сердится на меня». Кто-то другой сказал: «Я чувствую, что Бог меня накажет». А святые говорили: «Когда мы согрешаем и когда согрешали в нашей жизни, мы чувствовали, что Бог обнимает нас еще теплее, еще горячее, с большей любовью, потому что тогда мы нуждались в Нем сильнее».

Бог любит каждое Свое творение. Всегда, а не только когда мы живем добродетельно

Бог любит каждое Свое творение. Он любит и тебя, Он любит и меня. Не только когда мы живем добродетельно, но и тогда, когда мы живем неважно, совершаем ошибки и падаем.

Даже тогда, когда ты становишься блудным сыном, и тогда Бог любит тебя. Ты и тогда имеешь ценность в Его глазах не потому, что ты хороший или плохой, но потому, что ты - творение Его любви, творение Его рук. Ты имеешь ценность и идешь по пути, на котором борешься и сражаешься. И Бог не судит тебя за это, потому что Он знает, что то, что ты есть сегодня, - это лишь мгновение, некий этап в твоей жизни, а может быть, испытание, которое ты преодолеваешь и пытаешься исправиться. Тебе не удается. Но Бог все равно любит тебя. Ты подобен холсту, на который смотрит Христос и видит, как ты силишься соработничать Его благодати, взять Его кисть и живописать Его лик в своем сердце, лик Божий, лик Христовой любви. Но не можешь. Ты совершаешь ошибки: здесь мараешь холст, здесь стираешь мазню, тут все переворачиваешь вверх дном. И что говорит на это Господь? «Я жду законченную картину в конце. Я никуда не тороплюсь. Я знаю, что сегодня ты ошибся. Но Я знаю, что твое полотно еще в процессе создания, и не делаю никаких выводов относительно тебя. Я уважаю тебя. Я не сравниваю тебя ни с кем, - говорит Бог. - Я не напоминаю тебе, что у Меня есть святые, ангелы и архангелы, что рядом со Мной Богородица, имеющая изумительнейшую душу и прекраснейшее сердце. Не упрекаю тебя, не говорю: а ты, ну почему же ты такой да эдакий?» Нет. Бог этого не говорит. Он не сравнивает нас. Он любит каждого.

Я не знаю, видел ли ты, как художник создает картину, или, скорее, икону, проходя разные этапы? Сперва он кладет левкас, затем постепенно накладывает цвета, тени, румяна. Все это происходит на начальных стадиях работы, и видимого результата еще нет. Нельзя сразу же получить готовую икону и отнести ее в храм. Икона пока не окончена. Такой образ ты не можешь повесить даже у себя в комнате. Он не завершен. Но при этом его нельзя назвать бесполезным. Нельзя умалить его ценности, нельзя его выбросить. По нему нельзя сделать никаких выводов (он еще в пути). Но он имеет ценность, даже в незавершенном виде.

Так нас любит Господь. Потому что видит, что мы люди и стараемся потихоньку быть на Него похожими и стяжать любовь от Его любви, жизнь от Его жизни, свет от Его света. И Он знает это и знает нас. Поэтому Он нас любит. Когда ты не любишь человека, можно сказать, что ты его не знаешь. Кто знает, что на самом деле происходит с другим человеком, тот его любит. Тот, кто знает, что «другой мне не враг, а даже если он и враг, то вина - во мне», будет любить его, этого человека. Ты будешь любить ту, которая причинила тебе нестерпимую боль, которая ранила тебя, если поймешь, что проблема не в нем и не в ней, но в твоем внутреннем состоянии, которое еще не излечено. Это открытая рана, которая у тебя еще не заросла. Это твоя боль, которая пока не утихла.

У нас нет врагов. Нет такого врага, на которого стоит тратить силы и ненавидеть его. Нет такого врага в этом мире. Если ты всмотришься в жизнь того, кто причинил тебе большое зло, и попробуешь ответить, как и почему он сделал это, какими были его побудительные мотивы, как он ощущал себя, какими были его детские годы, почему он дошел до такой черты, то увидишь, что он не враг тебе и не противник.

Поэтому Христос говорит: «Не бойтесь того, кто может искусить вас внешне, ибо душу вашу никто не искусит». Никто не может навредить тебе. Когда ты чувствуешь, что кто-то навредил тебе, и ты его за это ненавидишь, в самом деле не он навредил тебе. Но что-то другое в тебе самом неладно, что-то другое тебя искушает.

В минуты гнева спроси Бога: “Боже, а вот этого человека, которого я ненавижу, Ты тоже ненавидишь?”

В эти минуты спроси Бога:

Боже мой, а вот этого человека, которого я ненавижу, Ты тоже ненавидишь?

И Христос скажет тебе:

Нет. Я его простил. На Голгофе. Но не только тогда, и сейчас Я всех прощаю и всех люблю.

Но как же так, Господи? Как Ты можешь его любить?

А Бог тебе ответит:

Я вижу другие вещи, те, которые ты, чадо мое, еще не разглядел. Я вижу, что и он очень страдает. Я вижу, что он поступил с тобой так не потому, что он плохой, но потому, что сам боится и защищается.

Но как это - боится, Боже мой? Он сделал мне столько зла… Ты знаешь, сколько он причинил мне страданий. Я потерял из-за него место. Он мстил мне, пошел по судам…

Да, - говорит Господь, - но поверь, если бы ты мог разглядеть страх его души, смятение его сердца, неуспокоенность его совести, ты бы не стал его ненавидеть. Ты бы его полюбил. Ты бы ощутил в себе то, что называется милосердием. Он, дитя мое, нуждается в твоей любви. Он нуждается в поддержке, а не в отмщении. Научись «мстить» так, как тебе «мстит» Бог. Он не «мстит», а всегда отвечает любовью, и это обезоруживает.

Даже тот, кого ты не перевариваешь, достоин твоей доброты и прощения. Нет плохих, пойми

Пойми, даже тот, кого ты не перевариваешь, достоин твоей доброты и прощения. Единственное: мы неискренны. И вместо того, чтобы показать свою рану, зачастую делаем гадости. Но нет плохих, пойми. Довольно нажать на соответствующую клавишу в душе негодяя, и из нее послышится мелодия любви. Кажется, ты нажимаешь не на ту клавишу. И поэтому выходит какофония, слышатся истеричные голоса, брань, колкости. Но внутри этого человека есть дивный мир, который мы еще не сумели раскрыть, сделать так, чтобы он стал виден людям вокруг. Я знаю, это трудно. Трудно, потому что мы сами не испытали в своей жизни большой любви. Я предлагаю тебе любить другого, а ты говоришь: «Как мне любить его! Ведь я сам не испытал большой любви в своей жизни». И так большинство из нас: мы подменили любовь своими личными потребностями.

Один парень сказал мне слова, которые на меня произвели сильное впечатление:

Я очень люблю одну девушку, уважаю ее, восхищаюсь ею и очень хочу быть с ней.

И что ты для этого делаешь? - спросил я его.

Ничего. Она никогда не узнает о моих чувствах.

Потому что она любит другого. А поскольку я действительно ее люблю, я ничего не говорю ей о своих чувствах и никогда не вторгнусь в ее жизнь. Сейчас мы заканчиваем университет, и я хотел приблизиться к ней, поговорить с ней, предложить создать семью. Но когда я понял, что она думает о другом, я оставил ее в покое. Я люблю ее и поэтому не говорю с ней. Я ее люблю и потому избегаю.

Вот это называется любовью! Думать о благе того, кого ты любишь. А поскольку в данном случае благо - это не бередить сердце, с уважением относиться к тому особому пути, по которому желает идти человек, то любовь ведет тебя к тому, что ты совершаешь немыслимые поступки, претворяешь свою любовь в слезу, в жемчужину, в боль, которая источит воду живую и омоет Божественной благодатью твое сердце. И пускай кажется, что ты не проявляешь свою любовь и не показываешь ее, но на самом деле твоя любовь становится глубже. Ты делаешься человеком чрезвычайно восприимчивым и подлинным, поэтичным и честным. И однажды это будет вознаграждено. Вне всяких сомнений!

(Окончание следует.)

Иоанн Златоуст говорил о том, что никакое человеческое слово не может изобразить истинную христианскую любовь по достоинству. Ведь она имеет не земное происхождение, а небесное. Святые ангелы также не могут в совершенстве исследовать такую любовь, поскольку она исходит от разума Господня.

Определение

Христианская любовь является не просто обыденным чувством. Она представляет собой саму жизнь, пронизанную благородными делами, угодными Богу. Этот феномен представляет собой проявление высшей доброжелательности по отношению к каждой твари Божией. Человек, которому присущ подобный тип любви, способен демонстрировать эту благожелательность на уровне и внешнего поведения, и конкретных дел. Христианская любовь к ближнему - это прежде всего поступки, а не пустые слова.

Например, Игнатий Брянчанинов строгим образом предупреждает: если человек считает, что любит Всевышнего, однако в действительности в его душе живет неприятное расположение хотя бы к кому-нибудь, то он пребывает в самом что ни на есть горестном самообольщении. О наличии благодати здесь не может быть и речи. Сейчас можно говорить о том, что христианская любовь - это синоним доброжелательности или милосердия. О ее важности говорит и Иоанн Златоуст: «Если все милосердие на земле будет уничтожено, то все живое погибнет и будет истреблено». Действительно, если остатки милосердия на нашей планете будут уничтожены, то человечество разрушит самого себя посредством войн и ненависти.

Первоначальный смысл слова

Интерес представляет и ранний смысл, которым наполнялось христианское слово «любовь». В те времена, когда был написан Новый завет, слово «любовь» обозначалось разными словами. Это «сторге», «филео», «эрос» и «агапэ». Данные слова являлись обозначениями для четырех Слово «эрос» переводилось как «физическая любовь». «Сторге» означает любовь родителей к детям либо любовь между родственниками. «Филео» использовалось для обозначения нежных чувств между молодым человеком и девушкой. Но в качестве христианского слова «любовь» использовалось только «агапэ». Оно применяется для описания Божьей любви. Эта любовь, у которой нет границ, которая способна пожертвовать собой ради того человека, которым она дорожит.

Господня любовь к человеку

Если человек любит искренне, его не может ранить или принизить тот факт, что ему не отвечают взаимностью. Ведь он любит не для того, чтобы получить что-то в ответ. Данная любовь несравненно выше остальных типов.

Господь возлюбил людей настолько сильно, что пожертвовал Собой. Именно любовь побудила Христа отдать жизнь за людей. Христианская любовь к ближнему выражается в том, чтобы быть готовыми отдать жизнь за братьев и сестер. Если человек любит своих ближних, однако не получает взаимности, это не может ранить его или обидеть. Их ответная реакция не имеет ровным счетом никакого значения, и она не способна угасить любовь-агапэ. Смысл христианской любви состоит в самопожертвовании, отречении от своих интересов. Агапэ представляет собой мощную силу, которая проявляет себя в действии. Это не пустое чувство, которое выражается только на словах.

Отличие от романтической любви

Высшая любовь, которая исходит от Бога, вовсе не представляет собой романтическое переживание или же влюбленность. Тем более речь не идет о половом влечении. В истинном можно назвать только христианскую любовь. Она является отражением божественного в людях. При этом святые отцы пишут и о том, что романтическое чувство, точно так же как и половое влечение, не чуждо человеческой природе. Ведь изначально Господь создал человека единым. Но грехопадение привело к тому, что природа человеческая претерпела искажение, извращение. И когда-то единое естество распалось на отдельно действующие составляющие - это ум, сердце и тело.

Некоторые христианские исследователи предполагают, что до того момента христианская любовь, романтическая, а также сфера физической близости были чертами одной и той же любви. Однако для того чтобы описывать поврежденного грехом человека, необходимо разделять эти термины. В христианском браке присутствует Божья гармония - в нем есть и духовное, и эмоциональное, и телесное.

Агапэ в семье

Христианская любовь позволяет воспитывать в себе настоящую ответственность, а также чувство долга. Только при наличии данных качеств оказывается возможным преодолеть многие трудности взаимоотношений между людьми. Семья - это среда, в которой личность может полностью проявиться как в положительном смысле, так и в отрицательном. Поэтому христианская любовь как основа семейной жизни - это не просто чувство к иллюзорному человеку, образ которого еще до заключения брака создает воображение или же и сам партнер (пуская в ход всевозможные актерские таланты).

Высшее чувство, любовь-агапэ, позволяет принимать другого в его истинном обличье. Семья представляет собой такой организм, в котором те личности, которые изначально были друг другу чужды, должны в конечном счете стать единым целым. Любовь в христианском понимании по своей сути противоположна расхожему мнению о существовании «вторых половинок». Напротив, в христианском браке люди не боятся смотреть в глаза своим недостаткам и прощать недостатки другого. В конечном счете это приводит к истинному пониманию.

Обыденный подвиг семейной жизни

Таинство, в котором Сам Бог благословляет мужчину и женщину, обычно называют венчанием. Нужно заметить, что слова «венчание» и «венец» являются однокоренными. Но в таком случае о каких венцах идет речь? Святые отцы подчеркивают: о венцах мученических. Требования Господа в отношении семейных обязанностей (например, запрет на развод) казались апостолам настолько тяжелыми, что некоторые из них в сердцах восклицали: если настолько строги обязанности человека по отношению к супруге, то лучше и не жениться вовсе. Однако христианский опыт показывает, что истинную радость могут принести не простые вещи, а те, ради которых стоит потрудиться.

Временность мирского чувства

Обыденная мирская любовь крайне преходяща. Стоит только человеку отступиться от того идеала, который был создан в голове до заключения брака или даже начала отношений, как эта любовь превратится в ненависть и презрение. Это чувство имеет плотскую, человеческую природу. Оно мимолетно и быстро может превратиться в свою противоположность. Нередко в последние десятилетия люди расходятся по причине того, что «не сошлись характерами». За этими обыденными, казалось бы, словами стоит элементарное неумение решать трудности, неизбежно возникающие в любых взаимоотношениях. По сути, мирские люди не умеют ни прощать, ни жертвовать, ни говорить с другим человеком. Любовь - христианская добродетель, которая требует всего этого от человека. И простить или пожертвовать чем-либо на практике бывает крайне нелегко.

Библейские примеры

Человеческий ум, который по своей сути является бесстрастным, противопоставляется сердцу. В нем преимущественно кипят всевозможные страсти (не только в смысле греха, но и в виде эмоций, бурных чувств). Романтическая любовь представляет собой ту сферу, которая затрагивает именно сердце. И это богоданное чувство оказалось подвержено всевозможным искажениям. В Библии, к примеру, чувство между Захарией и Елисаветой наполнено искренностью и самоотверженностью. Они могут быть примером христианской любви. Взаимоотношения же Самсона и Далилы пропитаны коварством, манипуляциями. Очень распространен в последнее время второй вариант. Многие люди сейчас чувствуют себя глубоко несчастными. Они не могут устроить свою личную жизнь или хотя бы построить сколько-нибудь длительные отношения. При этом они без конца влюбляются, однако их состояние сродни болезни.

Истинное лицо эгоизма

В православии эта болезнь хорошо известна. Называется она гордыней, а ее следствие - гиперболизированный эгоизм. Когда человек только и делает, что ждет внимания к своей особе, он будет постоянно требовать удовлетворения от другого. Ему постоянно будет мало. И в конце концов он превратится в пушкинскую старуху у разбитого корыта. Подобные люди, которым незнакома христианская любовь, внутренне несвободны. У них нет источника света и добра.

Основа христианства

Любовь представляет собой основу христианской жизни. Повседневный быт каждого последователя Христа наполнен этим великим даром. Про христианскую любовь пишет апостол Иоанн Богослов:

Возлюбленные! будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога. Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь. Любовь Божия к нам открылась в том, что Бог послал в мир Единородного Сына Своего, чтобы мы получили жизнь через Него. В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас и послал Сына Своего в умилостивление за грехи наши.

Подобная любовь является даром Духа Святого. Это тот дар, без которого невозможна ни христианская жизнь, ни вера. Божественная любовь позволяет создать Церковь как единое существование людских душ по образу Нераздельной Троицы. Церковь, пишут святые отцы, представляет собой образ Троицы. Дар Господней любви позволяет создать внутреннюю сторону Церкви как мистического Тела Христа. Про христианскую любовь сказано многое. Обобщая, можно сказать: она является основой жизни не только христианина. Как духовная сущность, любовь также является и душой жизни всего сущего. Без любви ум мертв, и даже праведность внушает страх. Настоящая христианская праведность заключается в милости. и истинная любовь пронизывает все деяния Христа, начиная от Его Воплощения и до Крестной смерти.

Милосердие

Любовь как основа нравственности в христианской этике представляет собой движущую силу, которой управляются все поступки человека. Последователь Христа руководствуется в своих делах милосердием и нравственностью. Его дела продиктованы высшим чувством, а потому они не могут противоречить библейским канонам морали. Благодатная любовь делает людей соучастниками любви Божьей. Если обыденное чувство обращено только к тем, кто вызывает симпатию, то Божия любовь позволяет быть милосердными и к невыносимым людям. В этом чувстве нуждается каждый человек. Однако не все могут или желают его принимать.

Целостность явления

Милосердие само по себе не отменяет других естественных типов любви. Они могут даже принести добрый плод - однако только в том случае, если базируются на основе христианской любви. Любое проявление обычного чувства, в котором нет греха, может превратиться в проявление дара или же нужды. Что касается милосердия, то оно является самым тайным трудом. Человек не должен его намеренно замечать и подчеркивать. Святые отцы говорят: хорошо, когда родитель начинает играть с ребенком, который до этого ослушался. Это позволит показать чаду, что его простили. Но истинное милосердие позволяет таким образом настроить душу, что человек добровольно захочет начать игру.

Необходимо развивать в себе милосердие, которому свойственна нужда. Ведь в каждом человеке обязательно присутствует невыносимо отвратительная черта. И если у человека создается впечатление, что на земле можно прожить без христианской любви, коей является милосердие, то это означает, что он пока не приобщился к христианскому укладу.

Отечественный богослов К. Сильченков детально рассматривал основную заповедь христианства. Ее можно рассматривать в качестве одной из общечеловеческих этических моделей. Христос дал людям новую заповедь, а также пояснил ее новизну, показав Своим ученикам пример истинной любви. Именно этот высочайший образец говорит не только о заповеди как таковой, но и о нравственном идеале.

Любовь, согласно учению апостола Павла, представляет собой союз совершенства. Она представляет собой главную из добродетелей, а также является показателем принадлежности к последователям Христа. Нарушение закона любви - это развязывание войны, ссоры и конфликты, неискренность.

Где берет начало агапэ

Во взаимной любви христиане получили от своего Учителя знак принадлежности к новому Царствию. Его невозможно осязать руками, однако он громко взывает к внутреннему чувству. При этом христианская любовь друг к другу представляет собой только лишь первое и необходимое условие для любви ко всем людям.

Во взаимной любви друг ко другу христиане должны черпать силы для милосердия по отношению к другим людям, во внешнем мире, где любовь представляет собой уже более сложное и необычное дело.

Подобно любому чувству в человеке, христианская любовь для своего всестороннего развития требует соответствующих благоприятных условий, специальной среды. Общество верных, в котором взаимоотношения построены на любви, и представляет собой такую среду. Находясь в подобной живительной среде, человек получает возможность не ограничиваться братской любовью. Он учится дарить ее каждому, к кому она может относиться, - именно такова христианская любовь. Тема эта очень обширна и многогранна. Но начинается «агапэ» именно с повседневности, с самых обыденных проявлений милосердия.

Философские исследования

Максом Шелером было подробным образом рассмотрено понятие о высшей божественной любви, в отличие от представления о ней в различных мировоззренческих системах, разработанных к началу XX века. Что касается христианской любви, то она отличается деятельностью. Начинается она в той точке, где заканчиваются требования восстановления справедливости на уровне действующего законодательства. Многие мыслители современности разделяют мнение о том, что проявления благодушия становятся излишними по мере возникновения все большего количества законных требований.

Однако данный взгляд идет вразрез с убеждениями христианской морали. Это наглядно иллюстрируется случаями передачи попечительства бедных из компетенции церкви к государственным структурам. Такие случаи также были описаны Шелером. Такие действия не связаны с идеей о жертвенности, христианского сострадания.

В подобных воззрениях игнорируется тот факт, что христианская любовь всегда обращается на ту часть человека, которая непосредственно связана с духовным, с участием в Царствии Небесном. Подобные взгляды привели к тому, что философ Фридрих Ницше решил отождествить христианскую мысль о любви с абсолютно отличной от нее идеей.

Введение

1. Понятие любви в историческом аспекте

2. Новый образ любви в Евангелии

3. Любовь как безмолвная песня Богу

4. Трансформации в этике "этического статуса" любви

5. Христианская любовь – дар святого духа

Заключение

Список литературы

Введение

Любовь - основа христианской жизни, основа Спасения.

Любовь - душа мировой жизни. Без любви и ум мертвит и даже праведность устрашает. Настоящая христианская праведность в единении любви и истины по слову Псалмопевца: Милость и истина сретятся, правда и мир облобызаются. В этом единении любовь направляется истиной, а истина раскрывается в любви. Любовь к падшему творению подвигла Бога Отца спасти мир, во зле лежащий: Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был через Него. Сострадательностью, милосердием и любовью проникнуты все земные деяния Сына Божия от Воплощения до Крестной смерти, послужившие избавлению людей от греха, проклятия и смерти.

Христианская концепция любви, как она была выражена в Новом Завете, соединяя иудаистскую и античную традиции, выдвигает на первый план в понимании любви самопожертвование, заботу, дарение. Забота, рождаемая платоновским эросом или аристотелевской филией, обусловливалась особенным отношением к данному конкретному человеку, ставшему благодаря своей красоте возлюбленным.

В данной работе рассмотрим подробно концепцию христианского понимания любви.

1. Понятие любви в историческом аспекте

Распространенной является точка зрения, согласно которой античность вплоть до поздних стоиков не знает ничего подобного заповеди любви. С этим ассоциировано (и ассоциируется) мнение о том, что античная этика - это по преимуществу социальная этика справедливости; что ей достаточно справедливости и что она не проявляет особого внимания к человечности. Античная этика действительно по преимуществу - этика справедливости. И как таковая античная этика была социальной, социально ориентированной этикой. Однако в этой своей определенности этика была обусловлена характером самой социальности в эпоху классической античности. Это социальность, утверждавшая себя в противостоянии роду, индивидуальному своеволию, тираническому произволу. В этих условиях человечность может мыслиться как главным образом законосообразность, т.е. в социально предопределенных формах поведения. Между тем, законосообразностью не исчерпывается пространство императивности в классическую античность.

Является несомненным историко-идейным фактом то, что и платоновская любовь-эрос, и аристотелевская любовь-филия несут в себе важное императивно-ценностное содержание, прямо открывающее перспективу к формуле любви-агапэ. Стало общим местом любое рассуждение о любви, и не только популярное, начинать с описания различий между этими древними понятиями любви. Но это те самые различия, которые опосредованны принципиальной общностью.

По Ямвлиху Халкидскому, словом "дружба-филия" мы обязаны Пифагору. Пифагор дружбой называл единение всего со всем, в том числе человека с человеком. Дружба - универсальная соединительная сила в Космосе. В чем-то аналогично пифагоровской дружбе конфуцианское жэнь (человечность): это то свойство, человеческой натуры, благодаря которому человек оказывается связанным со всем - с людьми, с животными, с природой. В формуле единства небес, земли и человека В.С.Соловьев усматривал всеобъемлющую истину.

Известно платоновское определение любви как "жажды целостности и стремления к ней", даваемое в "Пире" (193а) устами Аристофана, предвосхищающего этой формулой свой миф об андрогинности перволюдей. В любви каждый находит свое неповторимое другое Я, в соединении с к-рым обретается гармония. Ксенофонтовский Сократ, озабоченный необходимостью строгого отличения духовной любви от любви чувственной, указывает: Именно при духовной любви "люди взаимно любят друг друга", смотрят "один на другого с удовольствием", разговаривают с благожелательностью, оказывают "доверие друг другу" и заботятся "друг о друге" и т.д. (Mem, 8, 17-19).

В любви человек приобщается к Благу, Космосу, вечности. Рассуждая об Эросе, Платон выстраивает в "Пире" иерархию красоты, в контексте которой проясняется смысл "платонической любви" как устремленности к возвышенному и прекрасному. И платоновский Сократ (в "Федре"), и ксенофонтовский (в "Пире") последовательно проводят мысль, что особенности любви конкретного влюбленного обнаруживаются не в том, что он чувствует, а в том, как он относится к возлюбленному и какие ответные чувства вызывает. Эрос предстает фундаментальной познавательной и творческой силой. В любви к другому человек утверждается, он обновляет себя через другого, перерождается и обретает бессмертие.

Итак, за платоновским учением о возвышенной любви-эросе просматривается определенная этическая парадигма, которую отношением к высшему определено и опосредствовано отношение к "ближнему". Эту парадигму можно назвать симпатически-перфекционистской. Эта же парадигма этики - в учении о любви-дружбе Аристотеля. Учению о дружбе принадлежит важное место в структуре аристотелевской "Этики". Она начинается с учения о высшем благе, затем продолжается рассуждением о том, каким должен быть человек, чтобы соответствовать высшему благу, затем - рассуждением о том, как человек должен относиться к самому себе, далее - о том, как человек должен относиться к другим людям (и таково учение о дружбе), а в завершение разъясняется каким будет блаженство такого, т.е. добродетельного, воздержного и дружелюбного человека.

Сущностное содержание дружбы, содержание дружбы в собственном смысле слова заключается в особенных - добродетельных и нравственно-прекрасных - отношениях. Дружба в узком смысле слова это по сути дела именно те отношения, в которых человек последовательно и до конца проявляет себя как добродетельный. Что это за отношения? В дружбе люди благодетельствуют друг другу; и наоборот, люди благодетельствуют преимущественно друзьям. Друг представляет для друга ценность сам по себе.

Очевидно, что и по содержанию, и даже по форме аристотелевская "формула" дружбы весьма близка заповеди любви (в "Риторике" тема дружбы непосредственно следует за темой милостивости и предшествует теме благодеяния), правда, в ее ветхозаветном содержании: дружеское расположение (или, что то же, любовь - philein) считается распространенным только на реально и потенциально близких, но среди таковых упоминаются среди прочих и те, кто не помнит обид и всегда готов к примирению.

В дальнейшем развитии философского учения о дружбе концентрация сугубо этических характеристик сохраняется в полной мере. Так, по Эпикуру, при том, что дружба является непременным условием счастья и одним из фундаментальных оснований блаженной жизни мудреца, она - то, что желанно ради себя самого. И согласно стоикам, дружба - это форма отношений, покоящихся на свободе воли и добродетели. Сказать о ком-то, что они друзья, отмечал Эпиктет, значит указать на то, что они - честные и справедливые. Способны ли те, кто вместе, к дружбе или нет, зависит от того, в чем они полагают себя и свою пользу - в свободе воли, в себе или вовне. Дружба автономна: сопутствуя родственным, семейным отношениям или соратничеству, она от них не зависит, ибо не родственность или соратничество отличают дружбу, честность, совесть и преданность прекрасному (Diss. II,22,30). Выявленное Аристотелем качество дружбы: к другу относятся, как к самому себе; сохраняется в стоицизме, но у Сенеки оно специфицировано в связи с доверием: друга следует принимать всей душой и доверять ему, как самому себе (Epist. III, 2).

Христианская концепция любви , как она была выражена в Новом Завете, соединяя иудаистскую и античную традиции, выдвигает на первый план в понимании любви самопожертвование, заботу, дарение. Забота, рождаемая платоновским эросом или аристотелевской филией, обусловливалась особенным отношением к данному конкретному человеку, ставшему благодаря своей красоте возлюбленным. Христианская же милосердная (агапическая) любовь не является следствием личной симпатии или восхищения другим. В ней актуализируется доброта человека, потенциально содержавшаяся в нем и до встречи с данным конкретным человеком; при этом в изначальной любовь к ближнему любимым оказывается именно ближний с его конкретными заботами и проблемами. Поэтому христианская любовь к ближнему в принципе исключает ненависть: невозможно любить одного и ненавидеть другого. Наиболее существенным в христианском понимании любви было то, что она включала в себя также и прощение, и любовь к врагам.

В христианском понимании любви-агапэ так же, как и в платоновском понимании любви-эроса, соединяются отношение к высшему и отношение к ближнему. Однако античная "симпатически-перфекционистская" парадигма этики развивается в "перфекционистски-альтруистическую"; впрочем, ее зачатки прослеживаются уже в аристотелевском учении о дружбе. Если "таинство любви" в платоновском "Пире" заключалось в том, что благодаря эросу человек может взойти по иерархии красоты и совершенства от низшего (любовь к единичному прекрасному телу) к высшему (любовь к высшему благу), то в христианстве любовь к Богу предопределяет и по меньшей мере опосредует любовь к ближнему.

Одновременно происходит, если так можно сказать, этизация любви-агапэ. Ведь эрос античности не просто трансформируется в агапэ христианства. Существенное изменение происходит и в модальности любви. Правда, Сократ у Платона и Ксенофонта лишь внешне не претендует на большее, чем описание любви. Уже акцентированное различение между Афродитой земной (простонародной) и Афродитой небесной, обыгрываемое и Платоном, и Ксенофонтом (а в дальнейшем и неоплатониками), указывает, что не вся та любовь достойна, что люди считают любовью: есть любовь прекрасная (к душе, к вечному, к бессмертию, к Богу), и как таковая она - должная. Таким образом, в античных теориях любви в известном смысле содержится "этика любви". Христианская теория любви изначально оформляется как этика. Христианство явно и настойчиво предписывает любовь. Агапэ (caritas) становится фундаментальным принципом христианской этики.

любовь христианский дружба евангелия

2. Новый образ любви в Евангелии

Новый завет объявил любовь главным законом во взаимоотношениях человека и Бога. Любовь, в отличие от поклонения и страха, – отношение взаимное. По христианским представлениям, Бог любит людей, и свою любовь Он вполне проявил, послав в мир Своего Сына. "Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, Дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него", – сказано в Евангелии от Иоанна (Ин 3, 16-17). "... Бог Свою любовь к нам доказывает тем, что Христос умер за нас..." (Рим 5, 8). О новом отношении христианина к Богу свидетельствуют и такие слова Иисуса, обращенные к людям: "Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую вам". "Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего" (Ин 15, 14-15).

Другая важнейшая особенность христианского понимания любви состоит в требовании любить "ближнего". А понятие ближнего, относившееся в Ветхом завете только к "сынам Израиля", Иисус распространяет на всех людей независимо от их принадлежности к тому или иному народу. На прощальной беседе с учениками ("тайной вечере") Иисус не раз упоминает, как бы давая завещание перед разлукой, о долге братской любви: "Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга; по тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою" (Ин 13, 34-35).

Согласно Новому завету любовь к ближнему является необходимым условием любви к Богу, ступенью к Нему. "...Ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?" (1 Ин 4, 20). Любовь к ближним включает в себя прежде всего любовь к родственникам, детям, женам. Апостол Павел призывает: "Мужья, любите своих жен, как и Христос возлюбил Церковь и предал Себя за нее..." (Еф 5, 25). Однако любовь к ближним, даже к родным, не должна заслонять главного – любви к Богу. Иисус говорит своим ученикам: "Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня".

Любовь должна занимать в душе христианина место более высокое, чем даже вера. Об этом писал коринфянам апостол Павел: "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, – нет мне в том никакой пользы".

Утверждая любовь как высшую христианскую добродетель, апостол Иоанн взывал к людям: "Возлюбленные! будем любить друг друга, потому что любовь от Бога... Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь" (1 Ин 4, 7-8).

Христианский идеал любви оказал огромное влияние на мировоззрение европейцев, хотя в течение двух тысячелетий не превратился в повседневную норму для всех, а так и остался идеалом.

3. Любовь как безмолвная песня Богу

Глубокое размежевание христианства с язычеством в понимании любви отчетливо просматривается в сочинениях Августина Аврелия (354-430), одного из первых христианских философов.

Он проводит резкую грань между любовью и вожделением (похотью). Любовью он называет стремление души насладиться Богом ради него самого, а также собою и ближними – ради Бога. Наоборот, вожделение, по Августину, – это стремление наслаждаться собой и ближним не ради Бога. Настоящая любовь подобна песне, посвящаемой Богу; ее можно петь молча, ведь любовь сама есть голос к Богу.

Говоря о плотских влечениях, Августин не называет их словом "любовь", а только – "вожделение", "похоть". Половой акт он считает непристойностью потому, что "движение совокупляющихся органов... не повинуется человеческой воле". Человек сам виновен в том, что его плоть не всегда ему послушна, ведь "было бы несправедливо, если бы раба, то есть плоть, повиновалась тому, кто сам не повинуется своему Господу!"

Только супружество и деторождение могут служить некоторым оправданием "сладострастию", хотя супружество все же не превращает порок в благо. Августин приводит такое сравнение: если хромой доковыляет до чего-то хорошего, то это прибытие не является злом из-за его хромоты, однако и хромота не становится благом вследствие пользы прибытия. Человек, вступая в плотскую связь, лишь тогда не побежден пороком, когда обуздывает и смиряет беспорядочные, непристойные движения и употребляет их только для деторождения.

Развратом Августин называет не плотские желания и их удовлетворение, а необузданные желания, жадные к плотским удовольствиям. Так, питье и питание, необходимые для телесного здоровья, могут превратиться в чревоугодие, когда становятся самоцелью. "...Удовольствие – спутник опасный..." "...Того, что для здоровья достаточно, наслаждению мало". Опасность удовольствий в том, что из-за них человек может остаться в неведении настоящей Любви (т.е. Бога). Ведь "мало любит Тебя тот, кто любит еще что-то и любит не ради Тебя".

Плотские влечения Августин сравнивает с клеем на крыльях, который не позволяет летать. Надо очищать крылья от этого клея, чтобы подняться в небо. Только в чистом сердце есть место для Творца. Чистое сердце, открытое для любви, ведет к Богу вернее, чем рациональное познание. По убеждению Августина, всякая любовь (к матери, другу, к прекрасному, знаниям) лишь тогда имеет действительную ценность, когда видит во всем творение Бога и устремлена через творение к Творцу. "Если тела угодны тебе, хвали за них Бога и обрати любовь свою к их мастеру... Если угодны души, да будут они любимы в Боге..." "То хорошее, что вы любите, от Него, и поскольку оно с Ним, оно хорошо и сладостно, но оно станет горьким – и справедливо, – потому что несправедливо любить хорошее и покинуть Того, Кто дал это хорошее"7. Когда в своих влечениях и привязанностях мы забываем о Творце того, что любимо нами, нас подстерегает неминуемая горечь; ведь все земное изменчиво и смертно, потому несчастна душа, скованная любовью к тому, что смертно. "Только тот не теряет ничего дорогого, кому все дороги в Том, Кого нельзя потерять". Не следует стенать о смерти друга, смерти матери, – бессмертный Бог объемлет все, и, любя Бога, мы не утрачиваем любовной связи с ними. "Ничто не далеко от Бога", – вспоминает Августин слова своей матери, искренней христианки; потому, когда она умерла, – описывает он, – "мы считали, что не подобает отмечать эту кончину слезными жалобами и стенаниями: ими ведь обычно оплакивают горькую долю умерших и как бы полное их исчезновение. А для нее смерть не была горька, да вообще для нее и не было смерти"8. Любовь, освященная Богом, не знает утрат, лишь она несет человеку благостный покой.

Как видим, христианское понимание любви значительно отличается от античного. Из древнегреческих толкований любви христианское вероучение переняло только "агапэ" – любовь к ближнему, причем, вложив более широкий смысл в понятие "ближний". Платоновскую теорию восхождения от низшего эроса к высшему христианское мировоззрение отклонило: эротика стала расцениваться не как ступенька вверх, а как болото, которое может лишь засасывать. (Заметим, однако, что Августин в своей "Исповеди" фактически описывает, как постепенно, в преодолении "низменных влечений" происходило его собственное восхождение к Богу, но сам Августин, похоже, не придал ценности ступеням, по которым он восходил.)

Неверно, однако, было бы считать, что христианство только сузило сферу любви. Оно сформировало новый идеал – любви к Богу и бескорыстной, непохотливой, братской любви ко всем людям. Этот идеал в дальнейшем стал основой для появления нового типа любви – любви личности к личности, которую в современном мире называют "настоящей любовью".

Наряду с религиозным идеалом в средние века сформировался также идеал "рыцарской" любви, во многом не похожей на "каноническую" христианскую любовь. Не будем останавливаться на этом аспекте; интересующимся можно порекомендовать книгу М.Оссовской.

4. Трансформации в этике "этического статуса" любви

Это изменение "этического статуса" любви, т.е. места и роли концепта любви в этике стимулировало изменения и внутри более широкого этического знания. И в платонизме, и в особенности в неоплатонизме любовь-эрос рассматривалась как мощная познавательная и творческая сила. Августин воспринимает эту традицию понимания эроса как мистической способности познания: это не познание разумом; это познание сердцем. Но он соединяет эту традицию с учением о любви-агапэ. Фактически отсюда берет начало богатая в европейской истории мысли традиция философии сердца. Августин воспринимает также античное дифференцированное понимание любви как любви небесной (caritas) любви земной (concupiscentia). Caritas выражается в стремлении души к наслаждению Богом ради него самого; concupiscentia, или вожделение - в стремлении наслаждаться собой и близкими как таковыми, т.е. независимо от заповедей Бога.

Фома Аквинский в трактовке любви почти полностью следует Аристотелю: в любви всегда воплощается желание блага; отношение к чему-то как к благу и есть отношение любви; стремление к высшему благу выражается в любви к Богу. На основе этого в философском осмыслении любви проясняется разнообразие императивно-мотивационных и ценностных оснований самоопределения личности. Бернард Клервосский проводит уже более тонкую дифференциацию разновидностей любви. Небесная и земная любовь - это не просто любовь к Богу и любовь к самому себе: любовь к самому себе может проистекать из себялюбия как такового или же вдохновляться исключительно любовью Бога к человеку различает любовь к самому себе; себялюбивую любовь к Богу; и любовь к Богу может быть из себялюбия, а может и сочетать в себе себялюбие со стремлением к Богу ради него самого. Эгоизм и милосердие предстают укорененными в одном и том же источнике; милосердие есть результат очищения любви от всех форм эгоизма.

В эпоху Возрождения тематика любви расщепляется и развивается в духе либо неоплатонистски-мистического, либо гедонистического эротизма. Эта расщепленность любовной тематики сохраняется и в философии Нового времени. Благодаря первой тенденции в понимании любви, поддержанной, в частности М.Фичино, Дж.Бруно, Б.Паскалем, идеи, наработанные в философии эроса были транслированы в философию морали. Так, Б.Паскаль (вслед за Бруно и, прежде, Августином), считая любовь движущей силой познания, рассматривал "логику сердца" в качестве основы истины; именно в любви человек восходит к высшим формам познания - познанию Бога. Уже в этическом сентиментализме сердце как моральное чувство (у Шефтсбери и Хатчесона) или совесть (у Дж.Батлера) рассматривалось как главная способность в моральном познании.

В рационализме, наоборот, познавательная функция любви дезавуируется и, как следствие, любовь вытесняется в область "несущественного". Р.Декарт последовательно отделял любовь от сферы познания, и, проводя различие между любовью-благожелательностью и любовью-вожделением, отводил ей место исключительно в сфере страстей. При этом Декарт сохраняет существенное для европейской мысли понимание любви как воплощенной целостности, в к-рую человек включает наряду с собой и другого человека (в отличие от ненависти, при к-рой человек рассматривает себя как целое, совершенно отделенное от другого); в любви к другому относятся незаинтересованно (в смысле бескорыстно) и благожелательно, другой представляет ценность саму по себе. По интенсивности проявления этих характеристик Декарт различал любовь-привязанность (объект любви ценят меньше, чем себя), любовь-дружбу (другого ценят наравне с собой) и любовь-благоговение (объект любви ценят больше самого себя). Так же в сенсуалистическом контексте рассматривал любовь Б.Спиноза: любовь - это удовольствие, к-рое человек испытывает, воспринимая какой-то внешний объект. Однако в отличие от Декарта Спиноза полагал, что желание любящего соединиться с любимой вещью является не сущностью Л., но лишь ее свойством и ее проявлением.

Кажется, именно спинозовское понимание любви как удовольствия и ощущения имеет в виду И. Кант, отрицая за любовью возможность быть предметом желания и тем более долженствования. Таким образом, Кант помещает любовь вне морали (долга): любовь не вменяема. Но за таким отношением к любви стоит определенное понимание морали как исключительно сферы императивности. Что не подлежит вменению на основе императива, не относится к морали. Вместе с тем, у Канта окончательно обнаруживается тенденция новоевропейской мысли экстраполировать существенные характеристики, изначально выявленные уже в античности в анализе дружбы и любви, на мораль и личность. Второй практический принцип категорического императива в снятом виде содержит в себе характеристики не только христианской любви-агапэ, но и аристотелевской любви-филии, и платоновской любви-эроса: по категорическому императиву должно к другому относится также как к цели, т.е. ради него самого. Впрочем, что может означать практически отношение к другому как ценности самой по себе, если не отношение заботы, дарения и любви?

Близкое содержание обнаруживается и в раскрытии Гегелем понятия свободы как тождества меня с другим - свободным и свободно признаваемым мной в качестве свободного, как состояния, в к-ром "я, рефлектируя в себя, непосредственно рефлектирован в другом, и наоборот, я становлюсь в непосредственное отношение к самому себе, относясь к другому". Гегель, может быть и неявно, но с большим вниманием относился к традиции философии любви (что можно было почувствовать уже в ранних его произведениях). У него можно найти и непосредственные свидетельства интересующей нас миграции идей. Именно благодаря христианскому учению о любви-агапэ, считал он, в европейскую традицию входит концепция личной свободы: "Эта идея пришла в мир благодаря христианству, согласно которому индивидуум как таковой имеет бесконечную ценность, поскольку он является предметом и целью любви Бога". Но ведь без этой идеи немыслимо новоевропейское понятие морали.

Однако наряду с ассимиляцией в понятии морали идей, выработанных в относительно понятий дружба и любовь, происходят изменения с самими этими концептами. Понятие морали постепенно складывается на протяжении XVIII. Но это - именно то время, когда проблематика дружбы и любви отступает в философии на задний план: тот опыт межчеловеческих отношений, который рационализировался и обобщался в понятиях дружбы и любви, получает иное, более широкое и абстрактное концептуальное выражение - в понятии морали. О дружбе и любви вроде бы уже можно и не упоминать в философском рассуждении, если ведется речь о морали. В особенности это касается понятия дружбы - оно совсем перестает быть тем из важным и особенным предметом в морально-философских рассмотрениях, каким это было, по замечанию А.Шопенгауэра, у древних философов). Но на основе "импорта" из понятий "дружба" и "любовь" в понятие "мораль" существенных содержательных характеристик человеческих отношений возникает обратное движение идей: в современном сознании дружба и любовь - это такие феномены человеческих отношений, которые несут на себе санкцию морали, морально оправданны - оправданны тем, что как будто содержат в себе качества, вменяемые моралью.

5. Христианская любовь – дар святого духа

Рассмотрим понимание любви как высшей добродетели к спасению с точки зрения богословского анализа.

Любовь в христианском понимании - это дар Святого Духа, по слову апостола Павла: Любовь Божия излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам (Рим. 5,5). Это тот необходимый дар Святого Духа, без которого христианская вера и жизнь вообще невозможны. В своем «Гимне любви» апостол Павел неопровержимо свидетельствует о превосходстве любви над всеми прочими добродетелями, дарованными нам Духом Святым, ибо без любви они не имеют никакой цены и не приводят человека к Спасению: Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы (1 Кор. 13, 1-3).

Таким образом, и вера наша, и уставное благочестие, и богословские познания, и даже дары чудотворения и пророчества - все это теряет всякое значение, обесценивается, превращается в ничто, если у нас нет дара любви, этого определяющего признака «ученика Христова», ибо Сам Господь дал новую заповедь апостолам в прощальной беседе: Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга. По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин. 13, 34 -35).

Именно дар Божественной любви создает Церковь как единосущие человеческих душ по образу Единосущной и Нераздельной Троицы. «Церковь, говорит В. Н. Лосский, – есть образ Пресвятой Троицы. Отцы это постоянно повторяют, канонические правила подтверждают». Дар Божественной любви создает внутреннюю, невидимую, онтологическую сторону Церкви как мистического Тела Христова. Потому без этого дара нет Церкви в указанном смысле слова и нет Спасения. С другой стороны, в Послании апостола Иоанна сказано: Бог есть любовь (1 Ин. 4, 8, 16), то есть любовь есть содержание Божественной Жизни и поэтому стяжавший любовь Божественную в силу одного этого становится бессмертным, ибо Божественная Жизнь не подлежит смерти: Мы знаем, что мы перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев; не любящий брата пребывает в смерти (1 Ин. 3, 14).

Итак, если христианская любовь по своему происхождению есть дар Божий, то по своей природе она есть единосущие человеческих душ, создающее Церковь как живой организм любви, как мистическое Тело Христово, или иначе - как невидимую онтологическую сторону Церкви. В Своей Первосвященнической молитве Спаситель молился о таком единстве Своих учеников и всех последователей, которое существует в Божественной жизни Пресвятой Троицы: Не о них же только молю, но и о верующих в Меня по слову их: Да будут все едино; как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино (Ин. 17, 20-21). В этих словах ясно выражена сущность христианства: оно не является каким-то отвлеченным учением, которое принимается разумом. Христианство - это жизнь, в которой отдельные личности силою Божественной Любви объединяются нераздельно и неслиянно в одно многоипостасное Существо, представляющее собой Церковь с ее внутренней, незримой стороны. Спасает и вводит в жизнь вечную только приятие в себя, внутрь своей души. Божественной Жизни Триипостасного Бога, которая состоит во взаимной самоотдаче каждой Ипостаси (Отца, Сына и Святого Духа) друг другу, когда каждое ипостасное «Я» существует в другом «Я». Это есть предвечное самоотвержение и смирение, дающее бесконечное блаженство любви, и тому, кто причастился Божественной Любви, открывается тайна Триединства в меру его причастности. Протоиерей Георгии Флоровский (1893-1979) писал: «Заповедь любви Господь возводит к тайне Троичного единства, ибо эта тайна есть Любовь... Можно сказать, Церковь есть в твари Образ Пресвятой Троицы, потому и связано откровение Троичности с основанием Церкви». Все изложенное можно резюмировать словами священника Павла Флоренского: «Любить невидимого Бога - это значит пассивно перед Ним открывать свое сердце и ждать Его активного откровения так, чтобы в сердце нисходила энергия Божественной Любви. «Причина любви к Богу есть Бог» (святой Бернард Клервоский). «Напротив, любить видимую тварь – это значит давать воспринятой Божественной энергии открываться через воспринявшего, во вне и окрест воспринявшего - так же, как она действует в самом Триипостасном Божестве, - давать ей переходить на другого, на брата. Для собственных человеческих усилий любовь к брату абсолютно невозможна. Это дело силы Божией. Любя, мы любим Бога и в Боге».

Только познавший Триединого Бога может любить истинною любовью. Если я не познал Бога, не приобщился Его Существу, то я не люблю. И еще обратное: если я люблю, то я приобщился Богу, знаю Его. Тут прямая зависимость знания и любви к твари. Центром исхождения их является пребывание - себя в Боге и Бога в себе.

А что мы познали Его, узнаем из того, что соблюдаем Его заповеди. Кто говорит: «я познал Его», но заповедей Его не соблюдает, тот лжец, и нет в нем истины; а кто соблюдает слово Его, в том истинно любовь Божия совершилась: из сего узнаем, что мы в Нем. Кто говорит, что пребывает в Нем, тот должен поступать так, как Он поступал (1 Ин. 2, 3-6). Но пока еще это взаимосопребывание Бога и человека есть положение свободной веры, а не факт принудительно-властного опыта. Почти исключительно этой зависимости посвящены Иоанновы Послания.

Всякий любящий рожден от Бога (1 Ин. 4, 7). Это не только изменение или улучшение, или усовершенствование, нет, - это есть именно исхождение от Бога, приобщение Святому. Любящий возродился или родился во второй раз - в новую жизнь, он соделался «чадом Божиим», приобрел новое бытие и новую природу, был «мертв и ожил» для перехода в новое царство действительности (это-то и говорит притча о блудном сыне; см. Лк. 15, 32). Пусть другим - людям с «окаменевшим сердцем» - он продолжает казаться тем же, просто человеком. Но на деле в невидимых недрах его «блудной» души произошло таинственное пресуществление. Прекращение и агония абсолютного скепсиса были лишь муками рождения из тесной и темной утробы плотской жизни в необъятную ширь жизни бесконечной и всесветлой. Любящий перешел от смерти к жизни, из царства века сего в Царство Божие. Он соделался причастником Божественного естества (2 Пет. 1, 4). Он явился в новый мир Истины, в котором может расти и развиваться; в нем пребывает семя Божие - семя Божественной Жизни (1 Ин. 3, 9), семя самой Истины и подлинного ведения. Зная Истину, он понимает теперь, почему произошло с ним такое изменение: Мы знаем, что мы перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев; не любящий брата пребывает в смерти. Всякий, ненавидящий брата своего не имеет жизни вечной, в нем пребывающей (1 Ин. 3, 14-15). Не имеющий жизни вечной - то есть не вошедший в жизнь Пресвятой Троицы, – и любить-то не может, ибо сама любовь к брату есть некое проявление, как бы истечение Божественной силы излучаемой любящим Богом.

Не юридически-моральный, а метафизический смысл имеет положение: Кто говорит, что он во свете (в истине.-Ред.), а ненавидит брата своего, тот еще во тьме (в неведении.- Ред.). Кто любит брата своего, тот пребывает во свете, и нет в нем соблазна (то есть тьмы неведения. - Ред.). А кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза (1 Ин. 2, 9-11). Свет - Истина, и эта Истина непременно выявляет себя; вид ее перехода на другого - любовь, точно так же, как вид перехода на другого упорствующей, не желающей признать себя за таковую тьмы неведения - ненависть. Кто делает добро, тот от Бога: а делающий зло не видел Бога (3 Ин. 1, 11).

Нет любви - значит нет истины; есть истина - значит неотменно есть и любовь. Всякий, пребывающий в Нем, не согрешает; всякий согрешающий не видел Его и не познал Его (1 Ин. 3, 6). Всякий, рожденный от Бога, не делает греха, потому что семя Его пребывает в нем; и он не может грешить, потому что рожден от Бога. Дети Божий и дети диавола узнаются так: всякий, не делающий правды, не есть от Бога, равно и не любящий брата своего (1 Ин. 3, 9 -10). Любовь с такой же необходимостью следует из познания Бога, с какой свет лучится от светильника и с какой ночное благоухание струится от раскрывшейся чашечки цветка, «познание делается любовью» (святой Григорий Нисский). Поэтому взаимная любовь учеников Христа есть знамение, знак их наученности, их ведения, их хождения в Истине. Любовь есть собственный признак, по которому признается ученик Христов (Ин. 13, 35).

Но нельзя было бы сделать большей ошибки, как отождествив духовную любовь ведающего Истину с альтруистическими эмоциями и стремлением ко «благу человечества», в лучшем случае опирающимися на естественное сочувствие или на отвлеченные идеи. Для любви в последнем смысле все начинается и кончается в эмпирическом деле, ценность подвига определяется его зримым действием. Но для любви в смысле христианском эта ценность относительная, внешняя. Даже нравственная деятельность, как-то: филантропия, борьба за социальное равенство, обличие несправедливости, взятые сами по себе, вне Божественной любви, не имеют подлинной духовной ценности. Не внешность разного рода «деятельностей» желательна, а благодатная жизнь, переливающаяся в каждом творческом движении личности. Кроме того, эмпирическая внешность как таковая всегда допускает подделку. Ни одно время не смеет отрицать что лжеапостолы, лукавые делатели, принимают вид Апостолов Христовых, что даже сам сатана принимает вид Ангела света (2 Кор. 11, 13-14). Но если все внешнее может быть подделано, то даже высший подвиг и высшая жертва - жертва жизнью своей - сами по себе - ничто; если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви, не имею, - нет мне в том никакой пользы (1 Кор. 13, 3).

Любовь вне Бога - лишь естественное, природно-космическое явление, мало подлежащее христианской однозначной и безусловной оценке. Тем более само собою ясно, что здесь употребляются слова «любовь», «любить» и производные от них в их христианском смысле и оставляются без внимания привычки семейные, родовые и национальные, эгоизм, тщеславие, властолюбие, похоть и прочие «отбросы» человеческих чувств, прикрывающиеся словом любовь.

Истинная любовь есть выход из эмпирического и переход в новую действительность. Любовь к другому есть отражение на него истинного ведения, а ведение есть откровение Самой Триипостасной Истины сердцу, то есть пребывание в душе любви Божией к человеку: если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает, и любовь Его совершенна есть в нас (1 Ин. 4, 12). Мы вошли с Ним не только в безличное, промыслительно-космическое отношение, но и в личное отче-сыновнее общение. Поэтому-то «если сердце наше не осуждает нас» (но, конечно, самое-то сердце должно быть для своего суждения хоть сколько-нибудь очищенным от коры скверны, источившей его поверхность, и способным судить о подлинности любви), если мы сознаем сознанием оцеломудренным, что любим не словом или языком, но делом и истиною (1 Ин. 3, 18), то мы действительно получили новую сущность, действительно вошли в личное общение с Богом, мы имеем дерзновение к Богу, ибо плотской человек обо всем судит по-плотскому. Ведь кто сохраняет заповеди Его, тот пребывает в Нем, и Он в том. А что Он пребывает в нас, узнаем по духу, который Он дал нам (1 Ин. 3, 24). Если мы любим Его, то мы пребываем в Нем и Он в нас (1 Ин. 4, 13).

Но спрашивается, в чем же конкретно выражается эта духовная любовь? В преодолении границ самости, в выхождении из себя, для чего нужно духовное общение друг с другом. Если мы говорим, что имеем общение с Ним, а ходим во тьме, то мы лжем и не поступаем по истине (I Ин. 1, 6).

Абсолютная Истина познается в любви. Но слово «любовь» разумеется не в смысле субъективно-психологическом, а в смысле объективно-метафизическом. Не то, чтобы самая любовь к брату была содержанием Истины, как утверждают это некоторые религиозные нигилисты, не то чтобы ею, этой любовью к брату, все исчерпывалось. Нет, любовь к брату - это явление другому, переход на другого, как бы втечение в другого того вхождения в Божественную Жизнь, которое в самом Богообщающемся субъекте сознается им как ведение Истины. Метафизическая природа любви - в сверхлогическом преодолении голого самотождества «я=я» и в выхождении из себя, а это происходит при истечении на другого, при влиянии в другого силы Божией, расторгающей узы человеческой конечной самости. В силу этого выхождения «я» делается в другом, в не-«я», этим не-«я», делается единосущным брату, - единосущным, а не только подобно-сушным, каковое подобносущие и составляет морализм, то есть тщетную внутренне-безумную попытку человеческой, внебожественной любви. Подымаясь над логическим, бессодержательно пустым законом тождества и отождествляясь с любимым братом, «я» тем самым свободно делает себя не-«я» или, выражаясь языком священных песнопений, «опустошает» себя, «истощает», «уничижает» (ср. Флп. 2, 7), то есть лишает себя необходимо-данных и присущих ему атрибутов и естественных законов внутренней деятельности по закону онтологического эгоизма или тождества ради нормы чужого бытия. «Я» выходит из своего рубежа, из нормы своего бытия и добровольно подчиняется новому образу, чтобы тем включить свое «я» в «я» другого существа, являющееся для него не-«я». Таким образом, безличное не-«я» делается лицом, другим «я», то есть «ты». Но в этом-то «обнищании» или «истощении» «я», в этом «опустошении», или кенозисе себя, происходит обратное восстановление «я» в свойственной ему норме бытия, причем эта его норма является уже не просто данной, но и оправданной, то есть не просто наличной в данном месте и моменте, но имеющей вселенское и вечное значение. В другом, через уничижение свое, образ бытия моего находит свое «искупление» из-под власти греховного самоутверждения, освобождается от греха обособленного существования, о котором гласили греческие мыслители; и в третьем, как искупленный, «прославляется», то есть утверждается в своей нетленной ценности. Напротив, без уничижения «я» владело бы нормой своей лишь в потенции, но не в акте. Любовь и есть «да», говоримое «я» самому себе; ненависть же - это «нет» себе. Любовь сочетает ценность с данностью, вносит в ускользающую данность долженствование, долг, а долг ведь и есть то, что дает данности долготу. Это любовь единит два мира: «в том и великое, что тут тайна, что мимоидущий лик земной и вечная Истина соприкоснулись тут вместе» (Ф.М. Достоевский).

Любовь любящего, перенося его «я» в «я» любимого, в «ты», тем самым дает любимому «ты» силу познавать в Боге «я» любящего и любить его в Боге. Любимый сам делается любящим, сам подымается над законом тождества и в Боге отождествляет себя с объектом своей любви. Свое «я» он переносит в «я» первого через посредство третьего. Но эти взаимные «самопредания», «самоистощания», «самоуничижения» любящих только для рассудка представляются рядом, идущим в беспредельность. Поднимаясь над границами своей природы, «я» выходит из временно-пространственной ограниченности и входит в Вечность. Там весь процесс взаимоотношения любящих есть единый акт, в котором синтезируется бесконечный ряд, бесконечная серия отдельных моментов любви. Этот единый, вечный и бесконечный акт есть единосущие любящих в Боге, причем «я» является одним и тем же с другим «я» и вместе с тем отличным от него. Каждое «я» есть не-«я», в силу отказа от себя другого «я» ради первого. Вместо отдельных, разрозненных, самоупорствующих «я» получается двоица - двуединое существо имеющее начало единства своего в Боге: предел любви – да двое едино будут (Еф. 5, 31). Но притом каждое «я», как в зеркале, видит в образе Божием другого «я» свой образ Божий.

Эта двоица сущностью своей имеет любовь и, как конкретно-воплощенная любовь, она прекрасна для предметного созерцания. Если для первого «я» исходной точкой единосущия бывает истина, а для второго, для «ты», - любовь, то у третьего «я», у «он», такой точкой опоры будет уже красота. В нем красота возбуждает любовь, а любовь дает ведение истины. Наслаждаясь красотою двоицы, «он» любит ее и через то познает, утверждая каждого, каждое «я» в его ипостасной самобытности. Этим утверждением своим созерцающее «я» восстанавливает самотождество созерцаемых ипостасей: первого «я» как «я» любящего и любимого; второго «я» как любимого и любящего, - как «ты». Тем самым, через отдачу себя двоице, разрывом оболочки своей самозамкнутости, третье «я» приобщается ее единосущию в Боге, а двоица делается троицей. Но «он», это третье «я», как созерцающее двоицу предметно, само является началом для новой троицы. Третьим «я» все троицы срастаются между собой в единосущное целое - в Церковь или Тело Христово как предметное раскрытие Ипостасей Божественной Любви. Каждое третье «я» может быть первым во второй троице и вторым в третьей, так что эта цепь любви, начинаясь от Троицы Абсолютной, которая силою Своей, как магнит бахрому из железных опилок, сдерживает все, простирается дальше и дальше. Любовь, по блаженному Августину, есть «некоторая жизнь, сочетающая или сочетать стремящаяся».

Это и есть веяние Духа Святого, утешающего радостию созерцания вездесущего и все исполняющего сокровищем благим, подающего жизнь и своим вселением очищающего мир от всякой скверны. Но для сознания животворческая деятельность Его делается явной лишь при высшем прозрении духовности

Такова схема самообоснования личностей. Но как конкретно раскрывает себя любовь, эта центробежная сила бытия, исходящая от знающего Истину? Не останавливаясь на подробностях, напомним лишь общеизвестное место из «Гимна любви» апостола Павла, в котором сказано все: Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем: когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится. Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше (1 Кор. 13, 4-13).

Заключение

Христианство принесло в мир новое понимание любви, чуть ли не во всем противоположное античному пониманию.

Главным средоточием любви христианство признает Бога. Ни античный, ни иудейский мир не ведали такого рода любви. Античных богов почитали, поклонялись им, приносили жертвы, но не любили кого-то из них как Единого, совершеннейшего Бога, как личность. Иудейская же религия признавала нормой отношения человека к Богу страх.

Христианская концепция любви ,выдвигает на первый план в понимании любви самопожертвование, заботу, дарение. Забота, рождаемая платоновским эросом или аристотелевской филией, обусловливалась особенным отношением к данному конкретному человеку, ставшему благодаря своей красоте возлюбленным. Христианская же милосердная (агапическая) любовь не является следствием личной симпатии или восхищения другим. В ней актуализируется доброта человека, потенциально содержавшаяся в нем и до встречи с данным конкретным человеком; при этом в изначальной любовь к ближнему любимым оказывается именно ближний с его конкретными заботами и проблемами. Поэтому христианская любовь к ближнему в принципе исключает ненависть: невозможно любить одного и ненавидеть другого. Наиболее существенным в христианском понимании любви было то, что она включала в себя также и прощение, и любовь к врагам.

Важнейшая особенность христианского понимания любви состоит в требовании любить "ближнего".

Список литературы

1. Апресян Р.Г. «От "дружбы" и "любви" - к "морали": об одном сюжете в истории идей». ектор этики Института философии РАН. Этическая мысль. - Ежегодник- М.: ИФ РАН. 2000.

5. Демидов А.Б. Название Феномены человеческого бытия. 1999.

6. Этика: Энциклопедический словарь / Под ред. Р.Г. Апресяна, А.А. Гусейнова. М.: Гардарики, 2001.

7. Этическая мысль: Науч.-публицист. чтения / Редкол.: А.А. Гусейнов и др. - М..: Политиздат, 1990. - 480 с.

Репетиторство

Нужна помощь по изучению какой-либы темы?

Наши специалисты проконсультируют или окажут репетиторские услуги по интересующей вас тематике.
Отправь заявку с указанием темы прямо сейчас, чтобы узнать о возможности получения консультации.